Эндрю Пайпер - Проклятые

А еще это означало секс. Словосочетание «молодые женщины» подразумевало, что они занимались сексом, тогда как слово «девушки» на это не указывало.

После пожара, когда я лежал в госпитале, следователи спрашивали меня, не имелось ли у сестры причин совершить самоубийство, и я ответил, что этого просто не могло быть. Без вариантов. Просто невозможно было представить, чтобы Эш отказалась от всего, чего она добилась в Ройял—Оук. От школы, которую она почти закончила, «лучших подруг», которых она с легкостью заводила и так же бросала безо всяких на то причин, от мальчишек из старших классов, готовых ради одного ее взгляда буквально из кожи лезть и прыгать с крыш в сугробы и бассейны, лишь бы она удостоила их подобием внимания. К тому же она бы ни за что не бросила меня, своего брата. Большую часть своей жизни она желала моей смерти, но одновременно нуждалась во мне, хотя никто из нас не смог бы объяснить почему.

Я это знал, потому что был в том доме и пытался спасти ее.

Раньше это был роскошный особняк. Тогда этот район города еще не превратился в развалины, а кирпич и стекло не заросли травой. Величественный дом какого–нибудь доктора или городского подрядчика, теперь стоявший в запустении и смотревший на мир широкими черными провалами окон. Из них клубами валил дым, когда я подогнал автомобиль нашей матери к бордюру и бросился в открытую дверь.

Я побежал внутрь. Потому что сестра была там, сражаясь за жизнь. И ждала меня.

Я не видел ее в густом дымном мраке. Не слышал ее голоса. Я просто знал, что она там, потому что мы были близнецами, а близнецы знают такие вещи. Они чувствуют друг друга, даже если не хотят этого, без слов и резко, как болевой шок.

Я обнаружил Эшли у подножия лестницы, которая вела в подвал. Только самой лестницы там больше не было, в клубящейся черноте я увидел только ее лицо и ее протянутые ко мне руки. Девочка на дне колодца.

— Дэнни!

Она еще держалась на ногах. А волосы обуглились.

— ДЭННИ! Не оставляй меня здесь!

Она говорила не о пожаре и не о доме. Она имела в виду смерть. Она умоляла меня не бросать ее наедине с тем, что должно было наступить после всего…

И я сделал так, как она просила.

Даже зная, что она вытворяла, зная, какой она была, я не мог оставить ее. Я лег на уже занимавшийся огнем пол и протянул ей руку, чтобы вытащить. Но Эш была слишком далеко внизу. Я крикнул ей, чтобы она подпрыгнула, вернее, хотел крикнуть, попытался, но от горячего дыма перехватило горло.

Я потянулся к сестре, и она потянулась ко мне. Но наши руки хватали только огонь.

Она не хотела умирать. Языки пламени все же захлестнули ее.

И меня тоже…

Когда вы мертвы, то прекрасно это осознаете.

Вы постоянно слышите о других людях, оказавшихся в том же положении, о душах, нуждающихся в помощи при «переходе», о растерявшихся близких, бесплотные образы которых, как это показывают в телешоу, толпятся у изножья кровати и ждут, когда им скажут, что пора уходить. Но в моем случае невозможно было ошибиться и спутать это состояние с жизнью, так как нечто, куда я направился после огня, было лучше , чем быть живым. Следовало бы назвать это «раем». Воспроизведение в несколько видоизмененном виде самого счастливого дня в моей жизни.

Мне тогда было тринадцать лет. Отец сидел за рулем своего «Бьюика Ривьеры», и мы с ним направлялись по Вудворд–авеню прямо к круглым черным башням центра «Ренессанс», где он в ту пору работал. Стоял яркий солнечный день, и мы мчались по городу, а за тонированными стеклами автомобиля пролетали магазинчики, пустые мотели, городские кварталы.

Это был тот самый день, когда мы отвезли Эш в Крэнбрук. День, когда я позволил себе вообразить, что она может остаться в прошлом.

О чем мы разговаривали? Ну, все я вряд ли могу вспомнить. Мы много смеялись. Папа рассказывал о своем детстве в Сагинау. Оказывается, его жизнь до нашего появления представляла собой серию волнующих, а иногда глупых, но, в конечном счете, невинных проделок. Он сбил булыжниками осиное гнездо, а потом злые осы залезли ему в шорты и искусали всю задницу. Однажды он в мороз провалился под лед, и ему пришлось идти домой без штанов, потому что те замерзли и стали твердыми как камень. В другой раз он на малолитражке проехался по школьному коридору, а на другом конце его ждал коп, который дружески хлопнул его по плечу и посоветовал больше даже не пытаться так делать.

Такой день когда–то действительно случился в моей жизни, а память о нем оказалась отчетливее, чем любое воспоминание или сон. Более того, в моих посмертных видениях день этот воспринимался более реально, чем в первый раз, когда я его прожил. Восприятие обострялось от осознания того, как по–особенному звучит спокойный голос отца. Однако происходящее окрашивалось пониманием, что все это не продлится долго.

Я испытывал блаженство, находясь с отцом на Вудворд, и создавалось впечатление, что теперь мы похожи на остальных отцов с их сыновьями. Семья, в которой нет Эш.

Мы припарковались на площадке рядом с черными башнями. Немного задержались, чтобы полюбоваться рекой — вода Детройта была похожа на чай с молоком.

— Посередине проходит граница, — сказал мне отец, совсем как тогда, в настоящей жизни. — Невидимая линия…

В тот момент, когда мы проходили через вращающиеся двери в широкий атриум центра, в моем мозгу отпечатались эти два понятия: «невидимая граница». Прямо перед нами стояли сверкающие легковушки и грузовики, все «воплощение респектабельности и надежности продукции «Дженерал Моторс». Так их неизменно называл отец. Пара самых современных моделей — «Корвет» и «Фиеро» — медленно вращались в воздухе на платформах, подвешенных на стальных канатах.

Мы прошли к стеклянным лифтам, которые должны были доставить нас наверх, где располагался офис отца. Он шагнул в лифт и, положив руку мне на плечо, увлек за собой. Я помню, как тепло его ладони разлилось по всему телу.

Двери закрылись. Начался подъем.

Лифт поднимался мимо открытых просторных помещений атриума, затем оставил их внизу и двинулся дальше по внешней стороне стены главного здания. Нам открылся бесконечный простор, и этот вид становился тем прекраснее, чем выше мы забирались. Внизу катила свои воды река, на противоположном ее берегу щетинились кварталы Уиндзора, а за его окраинами угадывалась остальная Канада. Огромная широкая равнина исчезала из вида, не достигая горизонта, словно пейзаж на картине художника, которому не хватило красок.

— Это вечность, Тигренок, — сказал отец и вложил мне что–то в правую ладонь. А потом сжал мои пальцы, чтобы я не мог посмотреть, что это.

Достигнув двадцать четвертого этажа, лифт начал замедляться. Мне не хотелось, чтобы он останавливался. Я не боялся того, что ожидало меня там, за его створками, просто мне хотелось, чтобы папа остался со мной, но я знал, что он не может это сделать.