Алекс Бор - Последний бой Рубена Сальдивара

Мать хотела дать мне имя Рубен, а отец, который, похоже, не очень желал моего появления на свет, потому что наотрез отказался давать мне свою фамилию – Батиста, настаивал на имени Фульхенсио.

Он даже пригрозил матери, что перестанет с ней жить и разведется, если та будет перечить ему, но моя мать была непреклонна: только Рубен!

Я не знаю, как долго они бодались, два солдата Освободительной войны, но в итоге у меня двойное имя: Рубен Фульхенсио.

И одна фамилия: Сальдивар.

Я не раз пытался спросить у отца, почему он не хочет давать мне свою фамилию, но он всегда уходил от ответа.

И лишь однажды сказал: «Давай не будем ворошить прошлое, сынок. Ты наш сын, а остальное совсем не важно».

Я тогда не понял, что он сказал, – а сейчас мне предельно ясно, что мой отец сомневался в том, что…

Что он мой отец.

Возможно, у него были причины для сомнений.

Но я не имею права ни в чем обвинять свою мать, даже если она действительно когда-то согрешила.

Я знаю только одно: я – сын Белисарио Батисты и Кармелы Сальдивар.

Сын героев войны за независимость Кубы.

Я, Рубен Фульхенсио Сальдивар.

У меня сейчас только фамилия матери, но я очень хочу, чтобы к ней была присоединена фамилия отца.

Когда я вернусь домой, я смогу найти слова, которые убедят моего непреклонного отца дать мне его фамилию.

И тогда я буду зваться Рубен Фульхенсио Сальдивар-и-Батиста.

Но для этого я должен вернуться.

И я вернусь!

Я вернусь!

Наша семья никогда не жила богато. Я работал с ранних лет – помогал отцу убирать сахарный тростник, а с 10 лет отвозил его на ближайший заводик. Владел им янки, у которого был взгляд профессионального карточного шулера, и это врезалось в мою детскую память настолько, что у меня до сих пор перед глазами стоит его хитрый прищур.

Я, как и мои родители, не любил нахрапистых североамериканцев. На Кубе их многие не любили, справедливо считая, что янки помогали нам в войне с испанцами исключительно для того, чтобы самим занять их место.

Иногда я слышал, как мой отец говорил, понизив голос, что если бы сейчас у народа появился новый вождь – наподобие Хосе Марти или Антонио Масео, который призвал бы подняться на борьбу за освобождение Кубы от незваных гостей с севера, то он, не раздумывая, достал бы из подвала свою старую винтовку и вступил в ряды новой повстанческой армии.

Однако отец говорил об этом только в стенах дома с матерью, и никогда – с соседями. «Сейчас такие времена, что доверять нельзя никому», – не раз слышал я от него.

Я хорошо понимал, о чем идет речь: мне уже исполнилось двенадцать, я уже не был неразумным ребенком и хорошо понимал, о чем шепчутся взрослые, обсуждая, почему исчезают люди, которые слишком громко ругают правительство.

Люди исчезают, а полиция отказывается их искать.

Мне было двенадцать лет, и я понимал, что моя Родина, которая двадцать лет назад боролась за свободу, снова возвращается во времена рабства.

И я дал себе слово, что, как только стану совсем взрослым, посвящу себя борьбе за свободу Кубы.

И, если будет нужно, отдам за нее жизнь.

Потому что свобода дороже жизни.

Когда мне исполнилось тринадцать, меня отдали в квакерскую школу – откуда я сбежал год спустя, не выдержав угнетающей атмосферы лжи, которой пичкали наши неокрепшие души.

Учителя старались привить нам христианское благочестие, убеждали нас, что жить нужно по Заповедям Божьим. «Земной мир несправедлив, – вбивали нам в мозги, – но таким его создал наш Господь. А противиться воле Всевышнего есть страшная гордыня, один из смертных грехов!»

Я, как и все мои одноклассники, с прилежным вниманием слушал то, что пытались вложить в наши головы, однако в разговорах между собой мы высказывали сомнения, ибо большинство из тех, кто учился в школе, были из бедных семей, и потому вполне резонно возникал один вопрос.

Как это Бог мог так устроить, что одни работают от зари до зари и голодают, и таких большинство, а другие, которых намного меньше, живут в роскошных особняках, владеют землями и заводами, всегда сыты и одеты, и не знают, что такое тяжелый физический труд.

Я не верил, что такой порядок вещей угоден Богу. Я пытался поговорить об этом сначала с отцом, а потом с матерью, но мои родители посоветовали мне не забивать голову глупостями, если я не хочу, чтобы у меня – а главное, у них – были неприятности. Мне к тому времени уже исполнилось четырнадцать, я все больше и больше ощущал себя взрослым и хотел изменить не только свою жизнь, но и весь мир. Я сказал родителям, что они трусы. Что они предали идеалы, за которые были готовы умереть в молодости. И что я больше не хочу жить с ними под одной крышей.

Я ушел из дома, громко хлопнув дверью, чтобы отрезать все пути к отступлению. Устроился работать учетчиком на железной дороге. Мой юный возраст не стал помехой – наоборот, начальник станции даже обрадовался, что у него будет работать совсем молодой парень, на которого можно взвалить гору обязанностей, а платить раза в два меньше, чем взрослому работнику.

Разумеется, это было несправедливо, внутри меня клокотал вулкан, который я едва сдерживал.

Но сейчас было не время бунтовать, я начинал самостоятельную жизнь, и надо было соглашаться на любой заработок.

Спустя полгода меня перевели на другое место – я стал кондуктором. Однако обслуживал не пассажиров, а тормоза вагонов. Работа не в пыльном кабинете, а на свежем воздухе, да и по стране можно ездить бесплатно. Я несколько раз пересекал Кубу с востока на запад и с запада на восток – и видел, как бедно жила моя страна. Я и сам бедствовал: мое жалованье не стало выше, хватало только на еду, самую простую одежду и оплату небольшой комнатушки, которую я снял рядом со станцией.

Было трудно, но к родителям я решил не возвращаться.

Никогда.

Порог родительского дома я переступил только 16 января 1917 года, когда мне исполнилось шестнадцать.

Родители мне обрадовались. Я увидел, как сильно они постарели с тех пор, как я их покинул, – и мне стало стыдно, что я так жестоко поступил с ними, самыми близкими мне людьми. Я считал себя взрослым, но я был глупым мальчишкой, который не понимал, что его слова и действия могли причинить боль.

Я решил, что никогда больше не скажу ни одного грубого слова тем, кто подарил мне жизнь, и буду им помогать до последнего их земного часа.

Но для этого нужно было вырваться из цепких объятий нищеты.

И я уже знал, как этого добиться.

Нет, я не собирался стать сахарозаводчиком, землевладельцем или банкиром – мне претила сама мысль, что я буду строить свое благополучие на крови и поте таких же людей, каким был я сам.

Грабителем я тоже быть не собирался, хотя несколько раз по глупости поучаствовал в налетах, даже прятал краденое, а потом долго трясся в своей каморке, ожидая, когда за мной придут полицейские.