Олег Радзинский - Агафонкин и Время

– Едем? – спросила Алина. – Прямо сейчас? А я собралась чай пить.

Она показала кучеру железную коробку грузинского чая, будто это посадочный талон.

– Дома попьете, – сказал кучер. – У нас окно небольшое, надобно успеть. Садитесь, милая барышня. Время.

Алина обернулась на скрип: соседка Черепанова высунулась в коридор и смотрела на нее с интересом, прислушиваясь к разговору.

– Чего вам? – холодно поинтересовалась Алина. – Опять подслушиваете?

– Ничего не подслушиваю, – возразила Черепанова (хотя, конечно, подслушивала: заняться-то нечем, так и сидела целый день в комнате, уставившись в стену). – Просто услышала, как вы, Алина Степановна, с кем-то говорите, и хотела посмотреть – не ко мне ли пришли.

– Не к вам, – сказала Алина. Она повернулась к кучеру: – Она вас не видит?

– Не видит, – подтвердил кучер. – Не ее время: ваше.

Алина кивнула и поднялась в Карету. Уселась на тугом кожаном диванчике цвета густого красного вина и с удовольствием оглядела салон, обитый золотым шелком в разводах. В Карете стоял мягкий свет степного полудня. Маленький квадрат окошка впереди заполнился спиной кучера.

– Ну, с Богом, Алина Степановна, – услышала она его хрипловатый густой голос, – нам в свое окно успеть надобно.

Алина не ощутила движения: ей казалось, что Карета осталась на месте. Она хотела посмотреть на дорогу и отодвинула шторку, но стекло опоясывающего Карету окна налилось чернотой, отказываясь пропускать свет, не позволяя увидеть наружный мир. Внутри Кареты было по-прежнему светло.

– Я ничего не вижу, – сказала Алина. – Не могу ничего разглядеть.

– А там ничего и нет, Алина Степановна, – отозвался кучер. – И смотреть не на что.

– Как вас зовут? – спросила Алина. – А то неудобно без имени.

– Семен Егорович, – сказал кучер. – Семен Егорович Канин. Гвардии штаб-ротмистр.

Алина прижалась носом к стеклу, но виднее от этого не стало: за окном лежала безвоздушная темнота, будто из воздуха выкачали свет и легкость, не оставив ничего, кроме плотной пластилиновой тьмы.

– Семен Егорович, – позвала Алина, – а как вы знаете, куда мне ехать? Вы же не поинтересовались.

– Как не знать, милая, – рассмеялся Канин. – Вы ж сами попросили. Вызвали Карету. Вот я вас и везу.

– Я про Карету не знала, – удивилась Алина. – Я просто хотела быть с ним. Со своим всадником. Он – мой жених. Я хочу к нему. Вот я и попросила.

– Осознанное желание, – объяснил Канин. – Вы ж юлу закручивали, не так ли?

– Закручивала, – призналась Алина. – Там были мои другие жизни.

– Раз юлу закручивали, имеете право на вызов Кареты, – сообщил Канин. – Когда Карета вызывается неосознанным желанием увидеть другой мир – незнамо что, лишь бы отсюда, то приходит без кучера. Потому что непонятно, куда везти. А если вызывающий знает, куда хочет, – если желание осознанное, Карета приходит с кучером и везет куда пожелали, – пояснил Канин. – Главное – успеть в свое окно.

– Мы успеем? – затревожилась Алина. – Успеваем?

– Уж почти прибыли, барышня, – успокоил ее Канин. – Вот она, степь.

Дверца Кареты открылась, и оттуда хлынул утренний свет – белый, яркий, прозрачный. Канин стоял у подножки. Он подал Алине руку, приглашая сойти.

– Пожалуйте, Алина Степановна, – сказал Канин. – Прибыли.

Алина сошла, опираясь на широкую ладонь. Вокруг лежала пустая плоская земля, поросшая невысокой бурой травой. Далеко на восток, отблескивая металлической резью в глазах, блестела чужая река.

– Чикой, – пояснил атаман Канин. – Он посмотрел на приклеенное к высокому небу солнце и добавил: – Вам, Алина Степановна, к реке. Поспешите: бой, должно быть, закончился.

– Вдруг я потеряюсь? – испугалась Алина. – Заблужусь? Не найду своего всадника? Я же не знаю, куда идти.

– Никак невозможно, – рассмеялся Канин. – Здесь никто не теряется: здесь все только находятся.

Он достал с облучка холщовый мешок и вынул красный байковый азиатский халат, подбитый мехом, и маленькую бархатную шапочку. Протянул Алине.

– Оденьтесь по-здешнему, – предложил атаман Канин. – Да и холодно в степи, не приведи Бог, застудитесь.

– Семен Егорович, – сказала Алина, – может, чаю возьмете? Я дома собралась заварить, а здесь вроде и негде. А вы попьете.

– Благодарствуем, – поклонился Канин. Он повертел металлическую коробочку в руках, улыбнулся: – Я такого и не пробовал.

Канин улыбнулся Алине и пропал. Вместе с ним пропали Карета и непослушные жеребцы. Алина осталась одна.

Она надела халат дээл и шапочку табарган и пошла к дальней реке. Солнце начало нагревать легкий воздух, светя в глаза, окрашивая желтым недавно проснувшийся мир. Высоко в небе парили большекрылые коричневые птицы. Алина пожалела, что они не кудрявые пеликаны.

Она дошла до прозрачного чистого ручья, бьющего из-под большого черного камня, и остановилась зачерпнуть холодной воды. Напилась, распрямилась и прислушалась к приближающемуся топоту неподкованных лошадиных копыт – глухой, шлепающий звук по сухой земле.

Из степи к ней скакал ее всадник.

Он подъехал и придержал коня, оглядывая Алину сверху. “Не узнает? – испугалась Алина. – Он же видел меня с обоев, смотрел на меня всю жизнь. Неужели не признает? Все зря?”

Алина встретила внимательный взгляд его раскосых глаз. На левой щеке всадника белел полукруглый неровный шрам. Лицо было залито кровью из ссадины на высоком лбу.

– Кухэн, Чикой дзам хан байна? – спросил всадник.

Алина слушала забытые монгольские слова. Она понимала, что всадник спрашивает путь к реке Чикой, но говорил он не так, как говорила бабушка Кермен. Хотя и похоже.

Алина покачала головой: она знала дорогу на Чикой. Дорога лежала за спиной ее суженого, слева от разгорающегося диска желтого солнца. Она сложила руки на груди, словно в молитве. Бабушкина песня зазвучала, повисла перед ней:

– Ты, – сказала Алина по-русски, – я тебя нашла.

Он смотрел, как огонь съедает душный твердый кизяк, превращая его в чистый прозрачный жар. Огонь владел тайной, освобождавшей полезное, нужное, ценное из остатков, обломков, отходов. Можно было собрать высохшую траву, сухую степную колючку или спекшийся под солнцем овечий помет, сложить, поджечь, и что шло на выброс, становилось пламенем: согревало, варило еду, охраняло от дикого зверя. Как это происходило, Сорган-Шира не знал и узнать не пытался, оттого что людям такое знание не дано: знает лишь галын бурхан – божество огня.

Сорган-Шира протянул ладони к костру, будто хотел потрогать рвущееся кверху пламя, и терпел, пока приятное тепло не стало болью. Затем накрыл горячими, туго натянутыми жаром ладонями старые больные глаза и попросил у Хухэ Мунхэ Тенгер прощения.