Олег Радзинский - Агафонкин и Время

– Эта улица зовется Учунжу́ Сока́к Янги́н. – Он взглянул на остолбеневшего Агафонкина и, чуть помедлив, перевел: – Улица Третьего Пожара. Я знаю, еще дед мой здесь подметал. Мы – потомственные.

Агафонкин оглянулся, как любил оглядываться Платон Тер-Меликян в поисках ответов на заданные ему вопросы. Мир молчал, словно вопросы Агафонкина его не касались. Может, так оно и было.

Неожиданно мужик снова стащил с головы шапку, обнажив светло-вихрастую голову, на которой мелкой пудрой сразу начал оседать вновь пошедший несильный снег. Мужик уставился в землю, показывая смирение и готовность услужить.

Агафонкин оглянулся.

Мимо ехала небольшая арба, запряженная осликом. На спине ослика тяжелыми кожаными грушами с двух сторон свисали бурдюки с водой. Возница в светлом бурнусе натянул поводья, поравнявшись с Агафонкиным. “Не может быть, – отказывался верить Агафонкин. – Я же проснулся”.

– В дорогу собрался? – спросил Мансур. – Садись, урус, подвезу.

Мансур подстегнул ослика, и они под его ходкое цоканье двинулись по улице Бурденко к Садовому кольцу. Агафонкин оглянулся на Зубовскую площадь.

– Мансур, а статуя эта, с волчицей – Ромул и Рем, что ли? – спросил Агафонкин. – И где тогда Рем? И почему здесь? Она же в Риме должна стоять.

– Какие на хуй Ромул и Рем? – расстроился Мансур. – Зачем нам Ромул и Рем?! Это Лев Николаевич Гумилев сосет Священную Серую Волчицу Бозкурт, символ и защитницу Турана. Означает преемственность и доминирование тюркского элемента в Орде.

– В Орде? – Агафонкин совсем растерялся. – Где мы, Мансур? Снова в твоей евразийской мечте?

Мансур повернулся к Агафонкину:

– Ты, Алеша, отверг мою мечту и думал, я тебя отпущу? Думал, проснешься и все – Мансур с его глупыми галлюцинациями остался в старом сне? Нет, не хотел поверить в евразийскую мечту, теперь поживешь в пантуранской реальности.

Снег меж тем продолжал парить в воздухе, оседая на лицах и волосах, кружа перед глазами, туманя, заволакивая мир, отчего мир казался миражом еще бо́льшим, чем нынешняя интервенция Мансура. Агафонкин думал, как Мансур собирается держать его в своей галлюцинации: ведь кончится водка, кончится и его способность к гипнозу.

– Думаешь, я протрезвею, и гипноз пройдет? – Мансур подстегнул ослика, несильно шлепнув вожжами по серым бокам. – Нет, Алеша, останешься жить в нашей прекрасной Орде. Навсегда.

Он засмеялся и толкнул Агафонкина локтем в бок. Агафонкин тоже развеселился.

– Ну и останусь, что ж такого, – согласился Агафонкин. – Чем здесь хуже, чем было в России? Выучу половецкий, приживусь. А что за Орда, Мансур? Золотая Орда?

Они проехали поворот к Фрунзенской и въехали на мост. Посреди моста стояла еще одна статуя Священной Серой Волчицы Бозкурт, поменьше.

– Зачем Золотая? – Мансур стряхнул снег с бровей. – Золотая была и прошла, мы о ней еще поговорим. Наша называется Нефтяная Орда, – со значением сказал Мансур. – Получай, урус, пантуранскую Нефтяную Орду.

– Да я не против, – заверил Агафонкин. – Я готов. Евразийцы все, как один. Хотя от Европы, Мансур, тоже отказываться не нужно. Там есть что позаимствовать.

– Знаешь, что такое газават? – спросил Мансур. – Это священная война. Так вот, мы, туранцы, всем этим европейским влияниям объявили нефтегазават. Еще при прежнем хане, Лукойле 6-м.

– Лукойле 6-м? – растерянно спросил Агафонкин. Эта интервенция выходила за рамки обычных безобидных мансуровских галлюцинаций.

– Лукойле 6-м, – подтвердил Мансур. – А теперь правит его сын, Сургут-хан 3-й. Истинный туранец.

Они выехали из туннеля под Ленинским проспектом на окончательно посветлевший воздух утреннего города и поехали близко к тротуару. Агафонкин заметил, что на круглых уличных часах, прикрепленных на столбе вдоль проезжей части, нет стрелок: просто пустой циферблат с цифрами. Это были уже третьи часы без стрелок. Агафонкин решил придержать все вопросы на потом.

Неожиданно Мансур притормозил арбу, натянув поводья. Агафонкин чуть качнулся вперед по инерции и схватился за Мансура, чтобы не упасть.

Тот брезгливо стряхнул его руку со своего рукава и спросил:

– Имеются у тебя вопросы по поводу новой жизни, урус? Спрашивай о своей судьбе, что с тобой будет.

– Перестань, Мансур, – засмеялся Агафонкин. – Ничего со мной не будет: ты протрезвеешь, интервенция закончится, мы проснемся дома, в Квартире, и ты придешь ко мне денег на похмелье просить. А я не дам.

Сказал и понял, что сам до конца в этом не уверен. Что-то в нынешнем пантуранском бреде было другим – более тяжелым, более плотным, более реальным. Словно он попал в тягучий кисель вместо прозрачного, легкого компота. Что-то во всем этом было немансуровское.

– Я, пожалуй, пойду, – осторожно сказал Агафонкин. – Обживаться мне нужно в пантуранской Орде. Устроюсь на курсы половецкого. Соскучишься, приходи. Поговорим. Мы же все-таки соседи.

Он соскочил с арбы на тротуар и пошел в сторону Павелецкого вокзала. Агафонкин услышал конский топот и оглянулся: по Садовому – линейкой по двое в ряд – скакали шестеро башибузуков на вороных конях. “Хорошо в седле держатся”, – автоматически подумал Агафонкин: он все-таки как-никак служил ротмистром расквартированного в Варшаве Гродненского Гусарского Лейб-гвардии полка.

Неожиданно Агафонкин понял, что идет в потоке людей – в скученной массе одетых по-зимнему тел. Поток не спешил, не толкался, а целенаправленно тек к площади. Агафонкин чувствовал, как чувствуют течение реки, что люди не просто спешат в метро или торопятся не опоздать на работу – дошел каждый до своего места и нырнул в отдельность собственной жизни, перестав быть частью потока; нет, люди шли вместе, в место , как идут на демонстрацию или на казнь. Агафонкин пошел с ними.

Поток, несущий Агафонкина, повернул на Павелецкую площадь и принялся – единая человеческая масса – пополнять собою затопленное стоящими людьми пространство перед зданием вокзала. Агафонкин поднял глаза от плывущих перед ним спин и замер, чуть не вскрикнув от удивления: в центре площади – стремящимся ввысь разноцветным веретеном – кружилась огромная, выше окружающих площадь офисных зданий, юла Полустасова.

“Как я ее унесу, такую большую? – подумал Агафонкин и рассердился собственной глупости. – Это же галлюцинация, мираж. Нет здесь никакой юлы, обычная мансуровская интервенция. И все”.

Он, однако, не мог понять, как Мансур знает про юлу: Агафонкин никогда не обсуждал свои Назначения ни с кем, кроме Митька. Надумать юлу Мансур не мог: он, стало быть, знал, что Агафонкин ее потерял и ищет. Но как? Как?

Глубоко внутри, утопленная в липком страхе интуитивного знания, стиснутая отказом Агафонкина признать очевидное, упрямо толкалась уверенность – острая, как боль от пореза: это его юла. Потерянный им Объект Выемки. За который, как много раз обещал Митек, с него, Агафонкина, спросят.