Олег Радзинский - Агафонкин и Время

“Куда, дурак! – мысленно крикнул Агафонкин (не вслух – выдержка уберегла). – Лежать!” Он рванулся вперед, но присел обратно за выступ, остановленный винтовочным огнем с двух сторон. Назаров, однако, не сразу упал, подкошенный пулями, а стоял еще секунд пять, продолжая кричать дурацкое “За Россию! Вперед!”. Затем рухнул лицом в землю.

Огонь прекратился. Агафонкин чуть подождал и быстро пополз к Назарову. Он слышал, как тот хрипел.

Агафонкин осторожно перевернул Назарова на спину. Тот смотрел на Агафонкина одним глазом; другой стал развороченной дыркой. Говорить он не мог, только улыбался. Агафонкин лег рядом и просунул ладонь под назаровский затылок – думал, тому так легче дышать. Он чувствовал, как ладонь стала мокрой и липкой. Агафонкин слушал назаровский хрип и думал, что делать: утащить Назарова с собой он не мог и оставить не хотел. Он чувствовал, что Назаров в сознании, и это было хуже всего. Сколько тот будет мучиться? Агафонкин провел ладонью по назаровскому животу – кровь. Плохая смерть.

Агафонкин знал, что должен сделать. Оставалось сделать.

Он накрыл назаровское лицо ладонью – осторожно, словно хотел защитить от холодного ветра в ночном ущелье. Назаров дернулся, пытаясь вдохнуть, но воздуха не было: вместо воздуха была тяжелая ладонь Агафонкина.

– Потерпи, Петя, – попросил Агафонкин. – Потом легче будет.

Назаров скосил оставшийся живой глаз на Агафонкина, словно хотел спросить: “За что?” А может, поблагодарить. Агафонкин чувствовал, что Назаров его узнал. Он также чувствовал, что тот старается не дышать, помогая Агафонкину убить себя побыстрее.

– Она с ним останется, – соврал Агафонкин на ухо своему другу. – Анна Каренина. Выйдет замуж за Вронского. У них все хорошо закончится.

Он хотел добавить что-нибудь еще, но не знал что. Назаров продолжал косить на него тускнеющим глазом, и Агафонкин чувствовал, как жизнь уходит из лежащего рядом человека. Был человек – стало тело.

Агафонкин почувствовал, что губы под ладонью перестали дергаться, и прыгнул во время Назарова, особенно не заботясь куда-когда – разберется на Тропе. Заскользил вдоль назаровской короткой Линии Событий, ее неполных двадцати шести лет.

Агафонкин вынырнул где посветлее. И подальше от прохода Гурджи-Богаз.

Он зажмурился от блеклого утреннего света. Рядом с кустами, в которых стоял Агафонкин, лежал разбитый тележный путь, на котором стоял вместительный крытый тарантас на длинных дрогах. На ко́злах сидел мужик в драном армяке и курил в кулак. Иногда он сплевывал в дорожную пыль.

Утро. Март 1861 года. Мещерский уезд. 8 часов 36 минут.

Россия.

Агафонкин вдохнул, потянул в себя легкий русский воздух – пыль, запах травы и голого леса вдали. Его тронули за рукав шинели.

Рядом стоял мальчик с круглой головой и широким лицом под гимназической фуражкой. “Сколько ему сейчас? – прикинул Агафонкин. – Лет восемь, должно быть”. Он отпустил плечо мальчика, за которое все еще держался.

– Бонжур, господин офицер, – сказал маленький Назаров. – Простите, я вас не заметил.

Сказал и покраснел, уставившись в землю. “Боится, что я видел, как он писал в кустах, – понял Агафонкин. – Бедный, бедный мой Назаров”.

– Pierre, cheri, – позвал женский голос из тарантаса, – пора уж ехать, а то не успеем к обеду.

– Мы в Тамбов, в гимназию, с маменькой, – пояснил Петя Назаров. – После лета из Чирков – из имения возвращаемся.

Улыбнулся – счастливый, не ведающий. Агафонкин тоже улыбнулся.

– А мы с господином Блэйром поймали в имении бабочку, – сказал маленький Назаров. – Для коллекции.

Агафонкин кивнул.

– А вы… – Мальчик замялся, потом осмелился: – А вы, господин офицер, были на войне?

Агафонкин посмотрел на пятна крови на своем рваном кителе. Вздохнул и ничего не ответил.

– Петя, пора! – снова позвал женский голос.

– С Богом, милый, – перекрестил его Агафонкин. – Иди, а то и вправду опоздаешь к обеду.

Мальчик коротко поклонился и пошел к тарантасу. Он забрался на подножку и сел рядом с беременной матерью. Тарантас качнулся и поехал в Тамбов.

– Отчего так долго? – спросила сына Мария Ильинична.

Тот не ответил, лишь мотнул головой.

Тарантас мягко качался, убаюкивая Петю Назарова, но перед тем как заснуть, Петя решил, что, когда вырастет, станет не ловцом бабочек – решение, принятое им в усадьбе, а пойдет в военную службу. Как высокий красивый господин офицер.

Агафонкин подождал, пока тарантас, переваливаясь в колдобинах, станет неровным черным пятном на горизонте, и вышел на большак.

Он ждал недолго: через час показалась крестьянская телега с тощим и по-утреннему несильно пьяным мужиком – Гаврилой Пантелеймоновым. Гаврила остановил телегу, завидев барина, и снял шапку.

– Здравия желаем! – заорал Пантелеймонов. – А где экипаж-то, ваше высокобродие? Отчего пешим ходом?

– Перевернулся, – коротко ответил Агафонкин, пресекая расспросы. – Обратно в Тамбов чинить увезли. А я, видишь, поранился.

Гаврила кивнул, цокая на агафонкинскую рваную форму и кровь на руках.

– Сильно зашиблись, барин? – поинтересовался Гаврила. – Можа, к лекарю, в Семеновское, отвезть?

– Обойдется, – отказался Агафонкин. – Скажи лучше, братец, ты куда едешь?

– В Удольное, – сообщил Гаврила. – Домой.

“Домой”, – подумал Агафонкин. Он хотел домой.

– А вы, случа́ем, не новый управляющий будете? – решился спросить Пантелеймонов. – А то дворовые сказывали, будто ожидают управляющего из города. Словно как вы, барин: из военных охфицеров.

Он для чего-то причмокнул и натянул вожжи, хотя костлявый мерин и так никуда не рвался – стоял на месте, отмахиваясь куцым хвостом от ранней мошки.

– Я и есть, – неожиданно для себя самого сказал Агафонкин. – Я – ваш новый управляющий. Хорошо, что ты меня встретил, братец: с тобой и поеду. Вези домой.

Было ли у Мансура свое Удольное? Место, куда он возвращался, хотел вернуться? И где, должно быть, хранил юлу?

Оставалось узнать.

– Что ж ты там не остался, Мансур? – спросил Агафонкин. – Где тебе понравилось.

Мансур посмотрел с удивлением: не понимаешь? или притворяешься, что не понимаешь?

– Алеша, – наставительно – ну чем не матвей никанорович? – сказал Мансур. – Я же объяснил: юлу бесполезно просить взять тебя в какое-то определенное место: она сама решает, куда тебя взять. И какой из вариантов твоей жизни тебе показать. И сама решает, когда остановиться и вернуть тебя обратно. Ты – пассажир, а не машинист. Понятно?

Кухню затопило молчание – стоячая тишина, вода в непроточном пруду. Только холодильник продолжал ворчать в углу, словно ему не нравилась беседа, да изредка всхлипывал, вторил ему старый кран, гулко роняя тяжелые капли в раковину – шлеп-шлеп-шлеп . Митек все грозился сменить прокладку, но руки, видать, не дошли.