Олег Радзинский - Агафонкин и Время

– Значит, ты любишь другого? – спокойным, ровным, глуховатым голосом спросил Александр Михайлович. – И ждешь от него ребенка?

Как ему объяснить? При чем тут “любишь”? Она принадлежала Алеше с той секунды, как его увидела, но, по правде, и раньше: ждала всю жизнь. Такой мужчина бывает у каждой женщины, если повезет: ты ему принадлежишь, пойдешь за ним, побежишь – без обещаний, без будущего, без надежд. А мужу она не принадлежала: это он принадлежал ей. Он был ее, а она его не была. Она была Алешина. Так просто. Но мужчине не объяснишь.

– Да, – сказала Катя, – люблю. – Она хотела добавить, что и Сашу любит, но смолчала. Не знала, как сказать.

На столе в кабинете зазвонил телефон. И сразу, опоздав на два коротких гудка, зазвонил телефон в коридоре. Они были соединены, на одной линии, но Сашин всегда звонил раньше. Катя подняла трубку и ничего не сказала. Сердце остановилось – испуганный зайчик: вдруг Алеша?

– Катя? Катя? – Сашин глухой голос в проводе толкался в ухо, щекотал. Затем ненужное: – Это я.

простил? вернется? все как прежде?

“Не буду его больше обманывать, – тут же решила Катя. – Он – прекрасный. Он – лучше всех. Что мне еще надо?” Она знала, что ей еще надо, и знала, что ее верность продлится недолго. Но не хотела об этом думать: сейчас было сейчас. А что случится потом – случится потом. Тогда и подумаем.

– Саша, Сашенька… – Катя собралась заплакать, но остановила себя. – Прости меня, Саша. Прости. Приезжай домой.

Она хотела добавить, что любит, но решила подождать: скажу, если не приедет. Если нужно будет уговаривать.

В трубке молчали. Даже дыхание не было слышно. Словно там никого не было. Только щелчки на линии и шелест чужих голосов: ведомственный телефон.

– Катя… – Александр Михайлович звучал ровно, обычно – не сердится? простил? неужели так просто? – Катя, сберкнижка в третьем томе Толстого. Алексея, не Льва. Она на нас обоих, так что можешь снимать деньги. Там достаточно, на пока. На первый год. Должно хватить.

– Саша, пожалуйста, – заплакала Катя, – пожалуйста, прости меня. Я никогда больше, никогда!

– Катя, – сказал муж, – мне прощать тебя не за что: ты же не виновата, что полюбила другого.

– Виновата, виновата, – плакала Катя, размазывая слезы, – только бы не положил трубку уговорю уговорю – виновата, прости меня. Я дура, дура! Плохая, но я никогда больше! Я все для тебя, все, что скажешь! Что хочешь! Только вернись!

“Он позвонил, не из-за сберкнижки же позвонил. Хочет вернуться, хочет, чтобы я его уговорила. Уговорю”. Катю пугало, что Александр Михайлович был так спокоен, словно ничего не произошло: лучше бы кричал. Или побил. Ей вдруг захотелось, чтобы он ворвался в квартиру и побил, потаскал за волосы, а она бы его обнимала, прижималась бы, целовала бы руки, и он бы кинул ее на диван – нет лучше прямо на пол – развел бы ноги – сама б развела – и взял ее – как наказание: грубо, властно, утопив в ней свое горе. Она попыталась представить себе это, но вместо мужа видела склонившееся над ней лицо Алеши: зеленые влажные глаза, полные полураскрытые губы, кольца упавших на щеки кудрей. Катя тряхнула головой – прогнать видение: она ведь решила быть хорошей. По крайней мере на какое-то время.

– Не волнуйся, – посоветовал Александр Михайлович. – В твоем положении вредно волноваться.

Он повесил трубку, не простившись. Катя подождала, послушала пустоту, затем – длинное долгое гудение. Осторожно положила трубку на рычаг, словно боялась разбить.

“Оба бросили, – думала Катя, – и тот, и другой. И пусть. Рожу и сама воспитаю”. Она гадала, где сейчас Алеша, как его найти; о муже она больше не думала, поняв, что потеряла его: он не сердился, не горевал, не винил и, стало быть, не оставил ей шанса его вернуть. Он простил, действительно простил. Простил… и отпустил. Возвращаются не те, кто простил раз и навсегда: возвращаются те, кому нужно прощать каждый день.

Катя встала, оправила задравшийся от сидения халат и почувствовала что-то выпуклое в правом кармане. Она сунула в карман руку и достала юлу. “Алешина, – вспомнила Катя, – он забыл. На диване выпала, когда мы…” Она вспомнила, что происходило на диване, его влажные горячие губы на внутренней стороне своих бедер, и выше, выше, его открывающий ее язык – самым кончиком осторожно медленно да здесь здесь еще медленнее мед-лен-не-е м-е-д-л-е-н-н-е-е помучай меня Алеша вот так так – ее тающий голос, сама сейчас растает, и мурашки поползли вверх по ногам – туда, где он целовал. Соски напряглись, вытянулись, готовые к мужским губам, просто готовые , и Катя потрогала под халатом между ног. “Сделать себе? – мелькнула горячая, влажная – как Алешин язык – мысль. – Прямо здесь, в его кабинете?” Ей почему-то казалось, что если она поласкает себя в кабинете мужа, то тем самым накажет его, хотя за что, в чем он виноват, Катя не знала. В ее голове, однако, мгновенно сложилось, установилось, что виноват во всем Александр Михайлович: не понял. Не простил. Не вернулся.

Она сжала юлу и вдруг поняла, что виноват вовсе не Александр Михайлович, а Алеша: бросил одну, беременную – не знал что беременная не успела сказать ну и что должен был почувствовать , рассорил с мужем – виноват, виноват. Любовное настроение прошло так же быстро, как нахлынуло, прокатилось по ней, томление между ног исчезло, и Катя, мгновенно передумав, как часто с ней бывало, решила избавиться от юлы. Ей казалось, что, расставшись с юлой, она расстанется с памятью об Алеше, и ей станет легче прижиться в новом, одиноком мире. “Юлу нужно выбросить, – решила Катя. – Выброшу прямо сейчас”. Она, как была, в халате, открыла дверь на лестничную клетку и пошла наверх, где между этажами стоял большой мусорный бак, закрытый тяжелой металлической крышкой от крыс.

Лестница была влажной – только помыли. На следующем лестничном пролете по серым каменным ступенькам возила влажной, намотанной на швабру тряпкой молодая жена их дворника Галипа – Назафат. Она увидела Катю, улыбнулась и поправила сползший на глаза красный платок.

– Здравствуйте, – сказала Катя; она не помнила, как звали татарку.

– Задарствуйте будешь, – чуть поклонилась Назафат. Она знала, что артистку зовут Катерина Аркадиевна, но находила сложным произносить ее имя.

Назафат жила в Москве пять лет и плохо говорила по-русски. Она выросла в маленьком татарском селе, откуда хромой, контуженный на фронте Галип увез ее в Москву. Она боялась и любила его, и часто, оставшись одна, плакала, что недостаточно для него хороша. Он был старше и воевал три года – пока не ранили. Его первая жена и грудная дочь умерли от тифа в войну.

Он любил ее каждую ночь – кроме месячных, заполняя, наполняя, вдавливая в пружины старого матраса, заставляя зажимать рот, чтобы не разбудить спящего в той же комнате ребенка, и кусать губы от счастья. Потом Галип уходил к окну курить, и Назафат шла к раковине – подмыться из ковшика. Этот ковшик и специальное полотенце она прятала в сером мешочке за шкафчиком, оттого что считала их, как и все, что относилось к ее телесным надобностям, постыдными. Она стирала свое “постыдное” полотенце отдельно, подолгу замачивая в тазике с наструганным хозяйственным мылом. Подмывшись, чистая Назафат возвращалась к мужу и засыпала, прижавшись к его большому, худому телу, обняв – чтоб никуда не ушел.