Кир Булычев - Заповедник для академиков

— Какие допросы? — удивилась Альбина. Потом сообразила и грустно улыбнулась. — Нет, у меня свидание, — сказала она.

— Надеюсь, деловое? — спросил, подмигнув, Андрей.

— Не знаю, — сказала Альбина, пожав плечами. — Сомневаюсь…

А так как Андрей смотрел на нее с невысказанным вопросом, она сказала:

— Мы еще увидимся, Андрюша. А пока — прости, мне надо переодеться. Машина ждет внизу, ты ее знаешь. Тебя отвезут домой.

Расставание было слишком холодным и не соответствовало встрече, словно Андрей в чем-то провинился перед Альбиной.

Она протянула ему руку, и даже в пожатии была отстраненность — Альбина думала совсем о другом, Андрей для нее почти перестал существовать. Хотя она и проводила его до лестницы, и стояла, пока он не обернулся от входной двери, и помахала ему — китайский шелк ее костюма соскользнул, обнажив тонкую изящную руку.

Машина ждала у подъезда, и человек в серой шляпе уже заранее открыл дверцу.

Настроение у Андрея было паршивым — все это было театром, призванным продемонстрировать его ничтожество.

Когда машина, увозившая Андрея, отъехала от особняка Альбины, адмирал Канарис, который ввиду важности задания сам находился в пункте прослушивания телефонной связи, сказал своему адъютанту:

— А мне жалко этого парня. Он мне нравится.

— Вы имеете в виду русского пленного? — спросил адъютант.

— Он тоже думает, что он пленный, — сказал Канарис, подивившись нечаянной точности слов адъютанта. И тут же, выкинув из головы Андрея, как лишний элемент общей картины, спросил: — А какую машину фюрер послал за Альбиной?

— Старый «Мерседес», — сказал сотрудник, сидевший за столом в наушниках: к нему стекались сведения от наружного наблюдения, — тот самый, на котором он в тридцать третьем ездил на поклон к Гинденбургу.

— Вы кончали исторический факультет? — спросил Канарис у сотрудника.

— Нет, у меня хорошая память, шеф… машина на подходе.

— Отлично, — сказал Канарис.

На следующий день адмирал Канарис катался верхом с Шелленбергом в Трептов-парке, вдали от подслушивающих ушей Мюллера.

— Фюрер глубоко увлекся русской, — сказал Канарис очевидную истину. Об этом Шелленберг знал и без него.

— Как мы ошиблись при дележе добычи, — сказал молодой собеседник. — Нам достался самый обыкновенный каменщик, а вам не только подруга русского сатрапа, но и новая возлюбленная фюрера. Но существует опасность, на нее мне указывали…

Шелленберг не назвал имени, но Канарис уже догадался, что имеется в виду ревнивый Гиммлер.

— Какая же опасность, мой друг?

— Она русская, славянка. Когда мимолетное увлечение пройдет, она плохо кончит.

— Найдите возможность передать вашему другу, — сказал Канарис, разглядывая легкие кучевые облака, барашками плывущие по теплому небу, — что фюрер полагает фрейлейн Альбину реинкарнацией Гели Раубал, мистическим возрождением его погибшей невесты. Альбина была представлена генералу Гаусгоферу и другим близким к фюреру магам…

— Не может быть!

— Разведка Мюллера опять прошляпила. Ну что от него ожидать…

— И что же?

— Вы хотите бесплатной информации?

— Я буду вашим должником.

— Отлично, бутылка хорошего французского коньяка вас не разорит?

— Так что же сказали маги?

— Они согласились с фюрером. Они полагают, что в появлении ее рядом с фюрером, в чудесном спасении от пламени космической бомбы есть перст судьбы, что именно под влиянием лучей смерти могло произойти такое чудо.

— Если мы будем переносить в область мистики русские бомбы, мы недалеко пойдем.

— Не беспокойтесь. При всем том фюрер стоит обеими ногами на земле и принимает все меры, чтобы противопоставить все, что можно, новой русской угрозе…

Некоторое время они ехали молча. Потом Шелленберг спросил:

— А как она себя ведет?

— Она — безукоризненно.

Канарис не стал рассказывать молодому коллеге об идефикс Альбины — мести Алмазову. Этот фактор может оказаться важным, и тогда лучше, чтобы он остался лишь в памяти адмирала.

Признавая мистический характер своей миссии, фюрер делал это не под влиянием Гаусгофера или Ганса Горбигера, как принято было считать, не потому, что мистики и теософы использовали его в целях доказательства доктрины вечного льда или освобождения Тибета, чтобы вернуть к жизни гигантов прошлых веков или создать новую расу особой мутацией, а наоборот — Гитлер использовал магов для придания своей миссии особого мистического оправдания. Он верил в теории Горбигера и иные, зачастую противоречащие друг другу теории, потому что это входило в систему его собственных взглядов. Полагая себя мессией, призванным навести порядок в мире, он более все же полагался на силу танков, чем на заклинания Посвященных. Но не возражал, когда его окружение или толкователи его действий многократно преувеличивали влияние магов на поступки фюрера. Он и сам был не прочь сыграть роль великого мага, избранного судьбой для вагнеровских мистерий, но для этого ему нужна была подходящая аудитория, желательно доверчивая и в меру наивная. Не было никакого смысла рассуждать о третьей и четвертой Лунах и генетических мутациях перед стотысячными митингами в Нюрнберге или на военных парадах; высокие материи высказывались для узкого круга, и тогда Гитлер, зажигаясь, уже сам не знал, во что же он верит, а где пересказывает читаные и выслушанные речи германских мистиков, которые так старались угадать истинное направление его мыслей.

Порой Гитлер выбирал доверчивого и умиленного слушателя, чтобы порассуждать при нем о том, как человек должен отказаться от ложной дороги ума, а обратиться к интуиции, озарению, ибо лишь через мгновенное предвидение можно продвинуться на следующую ступень эволюции человека. Но стоило ему выйти на трибуну или подойти к микрофону, из всей сложной мистической каши, варившейся в его голове, оставалась лишь воинственно-негативная сторона доктрины, а именно призыв к уничтожению тех по недоразумению родившихся на свет народов, которые мешали чистоте эволюции. Ни в одном его выступлении не найдется и следа золотых гигантов, замороженных в Тибете, или падающих на Землю Лунах. В этом было его сходство со Сталиным. Тот оставлял для широких масс трудящихся заклинания из Марксовых книг, ленинские афоризмы и собственные прибаутки, что все вместе и составляло внешнюю идеологию режима. В действительности его всегда тянуло к шарлатанам и он покровительствовал созданию ВИЭМа, опытам Лепешинской, Богомольца и Лысенко — они были аналогом тибетских гигантов Гитлера. Ум Сталина был трезвее и банальнее гитлеровского в пределах человеческого общения, но страшнее и иррациональнее, когда Сталин оставался наедине с самим собой.