Кир Булычев - Заповедник для академиков

— Содом и Гоморра, говоришь? А еще коммунист, — упрекнул Сталин Ежова. Он размял разорванную папиросу и набил трубку приятно пахнущим табаком. — А вот мы пошлем твоего заместителя товарища Берию проверить объект и получим его экспертное мнение, вы не возражаете, Николай Иванович?

— На настоящем этапе, — сказал Ежов, собрав всю решительность, какая в нем оставалась, — я бы очень просил вас, Иосиф Виссарионович, сохранить проект в абсолютной тайне. Каждый лишний человек, даже такой проверенный коммунист, как Лаврентий Павлович, — дополнительная опасность. Мы не можем рисковать. — И прежде чем Сталин успел возразить и даже высмеять наркома, тот положил перед ним тонкую папку. — Здесь донесения наших разведчиков и результаты анализа научных публикаций Германии и Америки. Они еще не начали воплощать атомную бомбу в жизнь, но теоретически перегнали нас.

Сталин открыл папку, пролистал, закрыл и, положив на нее руку, спросил:

— Сколько времени понадобится Гитлеру, чтобы сделать бомбу?

— Надеюсь, не меньше двух лет, — сказал Ежов. — Так считаем мы в Ножовке.

Он как бы снижал свое значение, присоединяя себя к физикам, жившим за колючей проволокой, но в то же время такой ответ звучал как ответ человека, вникшего в дело.

— А американцам?

— Им это пока не приходит в голову, — сказал Ежов. — Они могли бы все сделать быстро. Но мы догадались, а они нет.

— Значит, у нас есть еще фора?

— Сами посмотрите и убедитесь, Иосиф Виссарионович.

Когда Ежов ушел, Сталин внимательно прочел все документы, подколотые в папке. Они были изложены подчеркнуто элементарно. Но если они не фальшивки, то доказывают, что бомба по крайней мере не очередной бред авантюристов, расхищающих народные деньги, и в самом деле мы обогнали их, мы сообразили кинуть на этот проект людей и деньги, и если это настоящий туз… Сталин снова принялся читать донесения о работах в Германии, Италии и Америке. Ежов прав — идея витает в воздухе. И возможно, он ее недооценил. Он сам будет контролировать проект Полярного института. И оставит Ежова… впрочем, надо подумать. Ежов уже сделал свое дело, ему пора переходить на должность козла отпущения… А может, рано? А может быть, есть резон в словах «железного» наркома? Дадим ему еще полгода. Но не больше.

Алмазов не благодарил Шавло за то, что тот его спас. Хотя Мате хотелось услышать благодарность.

— Ты чего улыбаешься? — спросил Алмазов, вернувшись из Москвы и зайдя в кабинет Шавло. — Думаешь, ты благородный? Да ты просто понимал, что я тебя утащу за собой.

— Это еще бабушка надвое сказала, — ответил Шавло.

— Я один на тот свет не пойду, — сказал Алмазов. — Давай чай пить.

В кабинете Шавло на третьем этаже института была двойственность, рожденная либо какими-то идиотскими инструкциями, либо фантазиями снабженца. Внутри кабинет был обшит панелями, как райкомовский, в нем стоял буквой «Т» стол, правда, стулья вокруг были разномастные и шатучие, что всегда оскорбляло взор Шавло, но добиться в ХОЗУ других стульев он не мог и даже подозревал, что Алмазов избрал именно такой путь его унизить. Дверь изнутри была обита черным дерматином и пришпилена ровными рядами блестящих кнопок. Но снаружи, со стороны предбанника, где сидел весь «аппарат» Шавло, она была нагло, нищенски фанерной.

Не провели для Мати и звонка, так что ему приходилось по сто раз на дню выходить в предбанник, чтобы отдать указания или впустить посетителя.

Ночевал Матя в комнатке за кабинетом. Там умещался старый диван, сейф, два стула и школьный столик, где Матя иногда ночами работал, если не спалось. По крайней мере он спал один, не так, как академики — в камерах человек на двадцать, лабораториями или отделами. Внутри общайтесь сколько хотите, с другими отделами — никогда. Даже гулять физиков выпускали по отделам — на плоскую бетонную крышу шараги.

Шавло поднялся и вышел в предбанник. Там умещались три стола. Стол его референта — Сельвинского, который вел и внутреннюю бухгалтерию проекта, связанную с расходами, — их контролировал сам Шавло, чтобы не бегать за каждой мелочью к Алмазову или в бухгалтерию Испытлага. Сельвинский, дальний родственник известного поэта, сидел в лагере по бытовой статье, и по праздникам его заставляли выступать с пением стихов своего родственника, а слушатели — чекисты, вольные и несекретные сотрудники — так и не знали, кто же сидит у них в лагере — сам Сельвинский или его однофамилец. Справа — стол машинистки и стенографистки Раисы, женщины мрачной, угрюмой звериной красоты, которая никогда не отказывала в любви чекистам и некоторым из сотрудников. Она всегда была готова угодить Мате и не раз оставалась с ним на диванчике в директорском закутке. Матя, хоть его к ней и влекло, от нее утомлялся и понимал, что не может удовлетворить эту усатую скуластую самку с громадными черными раскаленными глазами и жадными бедрами.

За третьим столом сидела секретарша Мати — Альбина Лордкипанидзе.

Когда она отбыла свои пять лет, Алмазов, не выпускавший ее из вида, неравнодушный к ней и в то же время непростивший, как и непрощенный, сделал так, что ее оставили на поселении, хоть и расконвоировали. А так как кадры для Шавло подбирали чекисты и он мог иметь свое мнение о распределении по лабораториям физиков или инженеров по цехам, то в один прекрасный день весной 1938 года он увидел в своем предбаннике Альбину — он давно просил секретаршу, вот и получил.

Альбина изменилась — она подурнела, волосы потеряли блеск, а кожа — упругость. Нежность обернулась со временем ее врагом — трепетный лесной цветок не может стоять в вазе — он быстро и некрасиво вянет.

В лагере — она потом сама сказала Мате — она не мучилась на общих работах, а работала в пошивочной мастерской. Значит, просто погасла.

Когда приходил Алмазов — а Алмазов появлялся в институте порой по нескольку раз на день и предпочитал сам наведываться к Мате, нежели вызывать того к себе в управление, — Альбина делала вид, что его не замечает, а Алмазов всегда был вежлив, и особенно если приходил с утра, бодро, даже прищелкнув каблуками сапог, здоровался со всеми, и ему отвечал, приглядываясь и не сразу узнавая, подслеповатый Сельвинский, пела «Доброе утро» Раиса, а Альбина молчала. Алмазов улыбался и проходил к директору, как будто ему достаточно было и того, что Альбина его слышит.

Матя никак не мог понять, почему он держит Альбину здесь — то ли мстит ей таким образом, то ли, наоборот, бережет: на воле она будет арестована вновь и тогда может рассказать лишнее. А может быть, чувства Алмазова сложнее, чем кажутся. Сам же Матя был с Альбиной вежлив, корректен, ничем и никогда не преступил грани официальных отношений — впрочем, она была женщиной не в его вкусе. А если бы была? Нет, от нее исходит тихая опасность, как от бациллы чумы, притаившейся в брошенной на дороге детской игрушке. Образ ему понравился, и он представлял себе эту куклу… или медвежонка, способного погубить прохожего.