Айзек Азимов - Академия на краю гибели

Он не был удивлен неведением друга. В этих новых гравитационных кораблях просто невозможно было заметить взлет. Никаких побочных явлений — ни перегрузок, ни шума, ни вибрации.

Обладая способностью отталкиваться от внешних гравитационных полей с какой угодно, вплоть до полной, интенсивностью, «Далекая звезда» поднималась с поверхности планеты, как бы скользя по некоему космическому морю. И пока она это проделывала, действие гравитации внутри корабля, как это ни парадоксально, оставалось нормальным. Конечно, пока корабль находился в атмосфере, не было нужды в ускорении, так что вой и вибрация быстро рассекаемого воздуха отсутствовали. Но, как только атмосфера оставалась позади, можно было начинать разгон, и притом довольно быстрый, не тревожа пассажиров.

Это было исключительно удобно, и Тревайз не видел, как ещё можно усовершенствовать способ передвижения, если только люди не найдут возможности махнуть сквозь гиперпространство совсем без корабля, наплевав на любые, даже самые сложные гравитационные поля. Сейчас же «Далекой звезде» нужно было удирать от Геи в течение нескольких дней, пока интенсивность гравитационного поля не ослабнет и можно будет совершить Прыжок.

— Голан, дружочек, — сказал Пелорат, — могу я минуту-другую поговорить с тобой? Ты не слишком занят?

— Я совсем не занят. Компьютер делает всё сам, после того как я его соответственно проинструктирую. А временами кажется, что он предугадывает мои инструкции и выполняет их прежде, чем я сформулирую приказ. — Тревайз любовно провёл ладонью по поверхности пульта управления.

— Мы очень подружились, Голан, за то короткое время, что знаем друг друга, хотя, должен признать, я с трудом верю, что прошло так мало времени. Так много всего случилось. Это так удивительно… Когда я думаю об этом, то получается, что половина всех событий, которые я пережил за свою жизнь, произошла в последние несколько месяцев. Или это только кажется. Я готов сказать…

Тревайз протестующе поднял руку.

— Дженов, ты отвлекаешься. Ты начал с того, что мы с тобой быстро сдружились. Да, это так, и мы всё ещё друзья. Однако ты знаешь Блисс совсем недавно и с ней ещё крепче подружился.

— Тут другое дело, — сказал Пелорат, смущенно кашлянув.

— Конечно. И что же следует из нашей недолгой, но крепкой и выстраданной дружбы?

— Если, дружочек, мы всё ещё друзья, как ты только что сказал, то я хотел бы поговорить о Блисс, которая, как ты верно отметил, особенно дорога мне.

— Я понимаю. И что из этого?

— Я знаю, Голан, ты не любишь Блисс, но ради меня, я хотел бы…

Тревайз взмахнул рукой.

— Минутку, Дженов. Я не в восторге от Блисс, но я не ненавижу её. Ей-богу, у меня нет к ней враждебного чувства. Она привлекательная молодая женщина, и, даже если бы она такой не была, я готов был бы считать её таковой ради тебя. Я не люблю Гею.

— Но Блисс — это и есть Гея.

— Знаю, Дженов. Именно это так осложняет дело. Пока я думаю о Блисс как о человеке — нет проблем. Как только я вижу в ней Гею — они появляются.

— Но ты не дал Гее ни единого шанса, Голан. Послушай, дружочек, позволь мне признаться кое в чём. Когда Блисс и я занимались любовью, она порой позволяла мне подключиться к её сознанию на минуту-другую. Не дольше, так как считает меня слишком старым, чтобы адаптироваться к этому. Ах, не ухмыляйся, Голан, ты, должно быть, тоже слишком стар для такого. Если изолят, такой, как ты и я, станет частью Геи более чем на минуту или две, наш мозг может быть поврежден, а если это продолжится пять-десять минут, то приведёт к необратимым изменениям. Если бы ты только мог испытать это, Голан!

— Что? Необратимое повреждение мозга? Нет уж, спасибо.

— Голан, ты нарочно не хочешь понять меня. Я имел в виду только тот краткий миг единения. Ты даже не представляешь, что теряешь. Это неописуемо. Блисс говорит, что это ощущение радости. Это всё равно что говорить о радости, когда наконец выпьешь глоток воды после того, как чуть не умер от жажды. Я не могу даже придумать сравнения. Ты разделяешь все радости, которые миллиард человек испытывают по отдельности. Это не постоянная радость — будь это так, ты бы быстро перестал чувствовать её. Это пульсирует… мерцает… такой дивный пульсирующий ритм, который не позволяет оторваться. Это большая — нет, не большая — лучшая радость, чем я когда-либо мог ощущать сам по себе. Мне хотелось плакать, когда она закрывала передо мной двери…

Тревайз покачал головой.

— Ты потрясающе красноречив, мой друг, но это звучит очень похоже на то описание состояния псевдоэндорфинной зависимости или действия других наркотиков, которые дарят краткую радость, за которую приходится потом платить непрекращающимся кошмаром. Это не для меня! Я не собираюсь продавать свою индивидуальность за короткие вспышки радости.

— Я пока свою индивидуальность не потерял, Голан.

— Но надолго ли ты сохранишь её, если будешь продолжать в том же духе, Дженов? Ты будешь желать ещё и ещё этого дурмана — до тех пор, пока в конце концов твой мозг не разрушится. Дженов, ты не должен позволять Блисс проделывать такое с тобой. Наверное, лучше мне самому поговорить с ней об этом.

— Нет! Не надо! У тебя не хватит душевного такта, ты же знаешь, а я… я не хочу её обидеть. Уверяю тебя, она сильнее беспокоится обо мне, чем ты можешь себе вообразить. Её гораздо сильнее пугает возможность повреждения моего мозга, чем меня, не сомневайся.

— Ну, тогда, Дженов, я бы посоветовал тебе больше не ставить экспериментов. Ты прожил пятьдесят два года, зная другие способы испытывать удовольствие и радость, и твой мозг привык к ним. Не поддайся новому, экзотическому пороку. За это придётся расплачиваться, если не сейчас, то потом.

— Но, Голан, — сказал Пелорат тихо, глядя себе под ноги. — Можно на это и так посмотреть. А представь, если бы ты был одноклеточным существом…

— Я понимаю, к чему ты клонишь, Дженов. Забудь это. Блисс и я уже апеллировали к этой аналогии.

— Да, но ты подумай всё-таки. Допустим, мы вообразили одноклеточный организм с человеческим уровнем сознания и способностью мыслить. А теперь представь, что ему выпала возможность стать многоклеточным организмом. Не будет ли одноклеточное оплакивать потерю своей индивидуальности и горячо протестовать от мысли о предстоящем насильственном режиме работы клеток во всём организме? И будет ли оно право? Может ли отдельная клетка даже вообразить, какова мощь человеческого мозга?

Тревайз резко тряхнул головой:

— Нет, Дженов, это порочная аналогия. Одноклеточный организм не может обладать сознанием и всякой способностью мыслить, а если может, то способность эта так бесконечно мала, что её возможно приравнять к нулю. Для таких существ утрата индивидуальности — это утрата того, чего у них, в сущности, никогда и не было. У человека, однако, есть и должна быть способность мыслить. Он на самом деле обладает сознанием и если теряет его, то теряет свой независимый разум. Так что аналогия — на двоечку.