Дмитрий Глуховский - Будущее

Он думает, что сможет управлять ими. Нет, просто его голова стала у этого чудовища пятьдесят-миллионов-и-первой, только и всего.

Он тут. Он точно тут, запоздало доходит до меня. Где-то неподалеку. И все местные знают где; и Аннели знает. Я не могу разыскать ее, но найти Рокамору мне по силам. А там — и до нее дотянусь...

Выбираюсь из своей лодчонки, ныряю в людей.

Слушаю рассеянно эхо толпы.

Эхо доносит, что в море видны какие-то громадные корабли, каких тут отродясь не видывали: весь горизонт черный; что все ждут штурма и все готовы биться до последнего; что Рокамора вместе с заложниками — на Дне, под платформой, в какой-то цитадели тамошних драг-лордов, вроде бы на площади Каталонии, под башней «Омега-Омега» или вроде того, что вокруг тысячи боевиков, половина — паки-фундаменталисты, другая половина — сикхи, что они баррикадируют подходы, что туда уже никак не попасть. Говорят еще, что проклятый Беринг отрядил сюда полмиллиона Бессмертных, вооружил их и приказал бить на поражение; говорят, что Барселону будут бомбить чуть ли не напалмом, — но никто не боится, кого ни спроси, все готовы умереть. И вправду: истребители тенями шастают по сумеречному небу, громом гремят, рвут барабанные перепонки, отрабатывают бомбежку. А правильно мне будет умереть напалмом, думаю я вдруг. Вчера только я сжег заживо две сотни человек, а сегодня сожгут меня — так же безлично, не разобравшись. Правильно, а жутко. Не хочу присохнуть мазутным пятном к другому человеку. Не к этим людям. Не тут.

Проговариваю это. Признаюсь себе. И догадываюсь.

Я воняю чужаком — и проведи тут не пару дней, а годы, — не стану своим. Я чужой Барселоне и чужой Аннели. И она чуяла это во мне. И помнила, все время помнила, кто я такой.

— Аннели... — шепчу я. — Аннели... Где ты?

— Потому что мы — люди! — кричит Рокамора, потрясая кулаком.

— Рокамора! — скандируют те, кто кольцом стоит вокруг.

— РОКАМОРА! — отзывается площадь.

И тут, будто мое заклинание подействовало, оператору ненароком дают под локоть — камера прыгает — толпа ахает — а я вижу... Розовый мрамор. Высеченные мной из пены чистые линии. Мои глаза. Взгляд — влюбленный — замкнут, зациклен на этом жалком демагоге. Она жива. Она уже нашла его.

Ей не натянули на голову пакет, она не синела, не обмочилась, не сучила ногами; вот она — стоит рядом, помогает ему обманывать этих идиотов.

— Она жива, — говорю я вслух, а потом — не хватает — кричу: — Она жива! Это ложь! Она не погибла, видите?! Он врет вам!

— Заткнись! — шикают на меня. — Не мешай слушать!

Выманила меня из конуры, сняла натерший шею строгий ошейник, почесала за ухом и потащила гулять. Я-то думал, у меня новая хозяйка — и какая! — а она наигралась со мной и просто бросила меня в парке. Вернулась к своему гребаному пуделю. А мне что делать? Что мне делать?! Я не экопет, не электронная моделька домашнего любимца, меня нельзя выключить и зашвырнуть на антресоли, если я вдруг слишком страстно по-собачьи атаковал твою ногу и всю ее перепачкал!

Я живой, ясно?!

— Гребаному пуделю... — подслушиваю я собственное бормотание.

Картинки мелькают: я шагаю куда-то. Не отдаю себе отчет куда — но сама собой близится та башня, на которую я приехал поездом из Тосканы.

Та, где вокзал, из которого — туннель за стеклянную стену. По одну сторону Барселона, по другую — наши.

Поднимаюсь по пустой лестнице, ноги весят ноль, в черепе тоже ничего лишнего. По темному переходу, в котором мы застряли тогда с Аннели, в котором у меня отняли рюкзак, — левой, левой, раз, два! — маршем мимо варящихся в дурманном дыму шайтанов. От меня сейчас другие волны прут, и шайтаны даже не решаются меня окликнуть.

По погасшим указателям трудно отыскать вокзал — но я металлическая пылинка, и электромагнит сам подтаскивает меня к себе. Там, за транспортным хабом, за перекинутым по облакам пролетам ажурного моста — собираются сейчас пятьдесят тысяч Бессмертных, строится Фаланга, и я хочу быть с ними, я хочу в строй.

Как они попадут в Барселону? Стеклянная стена с единственными воротами на тридцатиэтажной высоте сделала Европу неприступной для нелегалов — но она же превратила этот город в крепость, осада которой может продолжаться месяцы и годы.

Понимает ли Беринг, на что посылает их? Тут, в Барселоне, у каждого мужчины есть оружие, и многие готовы расплатиться жизнью за бессмертие. Что смогут пятьдесят тысяч Бессмертных с шокерами против пяти миллионов вооруженных варваров? Почему авангардом не пошлют армейский спецназ?

Я не знаю. И наверное, не должен знать.

Наконец станция: темно. При входе — тюфяком валяется синий полицейский, руки раскинуты в стороны, шлем пропал, голова промята, ткнулся носом в черную лужу, словно это не из него натекло, а он сам подполз — полакать.

Впереди шебуршит кто-то, достаю коммуникатор — посветить, и шокер — встречать новых хозяев. Прыгает луч фонарика, слышна арабская речь, ругань — звучит так, будто какого-то бедолагу собственными кишками рвет.

Комм пищит: сквозь помехи пытается уцепиться за слабый сигнал какой-то сети. Ловит, и его тут же распирает от сообщений. Пролистываю мельком: все сплошь закодированы. Бессмертные будут входить отсюда, через вокзал. До старта операции — минуты.

Подсвечивая себе дорогу, крадусь через черную станцию. Спотыкаюсь о новые тела — кто-то в синем, кто-то в буром. Бликуют слабо кафельные стены, исписанные требованиями равенства и проклятиями Партии. Пахнет гарью и дымом звездной пыли.

Фонарь в глаза — слепит. Поднимаю руки. Боюсь напороться на настоящий гарнизон — штурма ведь ждут, — но полицейские, похоже, дорого продали свои шкуры. Всех защитников этих баррикад — пятеро.

— Это ты? — спрашивают нетвердо и мучительно медленно; узнаю звездную пыль.

— Да я! Я!

— Где остальные? Мы же сказали тебе, тащи сюда всех подряд! Тут сейчас жарища будет! — растягивают слова, забывают перестать жечь мне зрачки своим гребаным фонарем.

— Да идут они, идут! — Я пытаюсь говорить так же, как он. Наверняка идут. Но пока их тут пятеро.

— А эти, которые за пластиком рванули? Их не видел? Чё-то долго!

— Я хер знает, — втягиваю сопли и жму плечами. — У вас вмазаться нет? А то сцыкотно чутка.

— Да не ссы! — Наконец луч слезает с моих глаз. — Ща эти мост пластиком облепят, безродные к нам, а мы их — бам!

Пластик. Это они про пластит. Вот-вот припрут откуда-то взрывчатку и заминируют единственный мост. Сколько наших полетит в пропасть, когда они его рванут?

— Но пылью могу угостить, братиш! Мы же тут общее дело делаем! — Араб харкает тягуче. — Иди, дунь с нами за справедливость!

Ворота они заперли, вижу, въезды на станцию запечатаны. Ворота мощные — их тут ставили, чтобы сдерживать натиск вандалов на цивилизованную Европу. Из синих трупов защитники Барселоны сложили брустверы, прячутся за ними, приладили свои стволы на чужие мертвые спины. Тут целый интернационал: обдолбанный араб напихивает тупоголовые тусклые патроны в кустарный револьвер, негр с дредами по пояс баюкает обрез с широченным дулом; двое усатых вахлаков целят в ворота из винтовок. Узкоглазый разливает из канистры керосин по бутылкам, затыкает их тряпичными фитилями — выходят порции коктейля Молотова.