Дмитрий Глуховский - Будущее

— Куда это пропадет?

Он поднимает руку, машет на выстроившиеся в ряды, в эскадрильи лохани с огромными красными шматами. Куски мяса, несостоявшиеся мышцы огромного ничто: тяжко лежат, поглощают воду, выпускают шлаки. Ничего не чувствуют, ни о чем не помышляют, никуда не спешат и ничего не боятся, без нервов, без сухожилий. Пропитывает воздух густой вездесущий мясной выдох.

— Ты скажи.

— Откуда мне знать? — Он качает головой. — Наверное, порежут, пожарят и сожрут, пойдут погадят и подотрутся.

— Да пошел ты! — Я хватаю его за грудки. — Ты, мразь, говоришь мне, что она — мясо?! Что моя Аннели — просто мясо?!

Он высвобождается, отпихивает меня.

— Стой тут! — приказывает он. — Стой тут и смотри на них! И сам себе скажи, кретин, где она. Если ты разницы между ними и человеком не видишь, между ними и молодой девчонкой, которая любила тебя, которая жить любила, которая тебе дочь родила, не видишь... Значит, проваливай отсюда. Я тебе ребенка не отдам.

Он разворачивается на каблуках и, подметая сутаной пол, несется прочь от меня.

Не может быть, чтобы мы были такие же, думаю я. Эти туши — это же дохляк, в них нет души, в них ничего, кроме клеток, кроме молекул, кроме химических реакций. Если мы — такие, как тогда мы с Аннели встретимся?

Из каких-то недр зала с гудением выезжает огромная клешня, непостижимо, как рок, выбирает один из мясных кусков, впивается в него, выхватывает из ванны-утробы, из уютной жидкости и уносит в никуда, как когти гигантского орла, как смерть.

Не хочу так.

Смотрю на свои руки в пигментных пятнах, в морщинках. Так просто не может быть, чтобы это — все.

Прячу руки в карманы и иду туда, к людям, — быстрее, быстрее, пока не перехожу на бег. Еще краем глаза вижу: какой-то шмат напрягается в своей стеклянной купели, поджимается — но, так ничего и не достигнув, опадает и расслабляется снова.

— Так не может быть! — запыхавшись, я дергаю святого отца за рукав. — Не верю!

— И я не верю, — кивает он. — А точно — кто знает? Он тоже, оказывается, ничего не понимает.

Как же мне быть? Как быть одному?

— Покажите мне его. Хочу посмотреть на ребенка.

— Я не знаю, что с ним делать.

— Это не он, это она. Девочка! — обиженно говорит веснушчатая Берта, та самая, у которой остается лишнее молоко после собственного сосунка.

— Я не знаю, что с ней делать. Мне надо идти. У меня дела есть. Я вернусь. Я должен увидеть Шрейера. Пятьсот Третьего. Должен дознаться...

— Какие еще дела? Что ты придумываешь? Бери-ка давай, ясно? Это твоя дочь, и нечего увиливать! Думаешь, я еще и укачивать ее буду? Мне со своим-то бы не надорваться!

И она всучивает мне туго спеленатый снаряд.

Моя дочь состоит из одного рта. Глаза у нее не открываются, лоб и щеки поросли мелким темным ворсом, будто она зачата от шимпанзе. Очень странно, что люди так выглядят вначале.

Первое, что мне приходит в голову: я никуда не смогу с этим выйти. Мне не добраться до Шрейера, не вытрясти из него правду, не расквитаться с Пятьсот Третьим, не извиниться перед Эллен. Седина в общественных местах вызывает недоумение, но сесть в тубу с младенцем на руках — все равно что затащить туда жирафа на поводке.

Второе: это на всю жизнь. На каждый день из тех, что мне остались. Если я не брошу ее тут, в приюте, и не сбегу, все пойдет наперекосяк. Я не смогу принять ни единого решения — все решения за меня будет принимать оно.

Третье: я правда не знаю, что с ним делать. С ней. Вообще.

— Как ее назовешь? — спрашивает меня Берта.

— Не знаю.

Чтобы обдумать ситуацию, у меня есть только полчаса. По истечении этого срока оно начинает пищать. Разевает свой огромный рот, жмурится и плачет, плачет. Пытаюсь положить его на матрас — оно пищит еще жалобней, еще громче. Мне сделали трепанацию и прижигают паяльником извилины.

— Забирай! — Я сую его Берте. — Я не могу.

— Хрена тебе! — Та показывает мне средний палец.

— Я его качаю, оно не спит. Покорми его хотя бы.

— Оно обкакалось, — говорит мне Берта. — Ему не нравится. Его можно понять.

— Ну... Сделай что-нибудь!

— Сделай сам. У моего зубы режутся, мне ни до чего сейчас.

— Какие еще зубы?

— Подержи! — У меня в руках оказывается сверток потяжелей, недовольный тем, что его упаковали, норовящий выскочить и упасть. — Вот, гляди. Взял, подмыл — кран у нас там, воду пробуй локтем, на ладонях кожа толстая, не дай бог обваришь ее или простудишь, — подмыл, значит, и заворачиваешь в чистое. А это стирать. Я тебе тряпок дам на день. Пока.

— А сколько надо на день? — Я, конечно, не запомнил, как его надо заворачивать.

— Сколько раз обделается, столько и надо. Шесть. Семь. Как повезет.

— Повезет, если вообще не будет, — пытаюсь пошутить я.

— Если вообще не будет, она так орать начнет, что ты повесишься, — заявляет Берта. — Все, давай моего сюда.

— У тебя он не такой... Пушистый, — говорю я. — С ним... С ней все в порядке? Это не отклонение? Почему у нее вся морда в шерсти?

— Раньше срока родилась, — отвечает Берта. — Скоро выпадет. Морда! На тебя, кстати, смахивает. Когда крестить будешь?

Я отнимаю его и ухожу.

Со своим пунцовым сморщенным лицом, шелушащейся кожей, кривыми и тонкими конечностями в складках, надутым пузом и подшерстком на спине и на лбу — оно не похоже ни на меня, ни на кого другого. Берта старается напрасно: я не чувствую, что это существо — мое. Оно постороннее, ничье.

Но все же я не бросаю его и не сбегаю. Может быть, потому что этот уродец — все, что осталось от Аннели. От меня с Аннели.

Я даже не оставляю его одного на матрасе. Оно все равно ничего не весит, мне проще держать его на руках.

— Чтобы через час покормил его! — говорит Берта. — Приходи ко мне, я тебе молока сцежу.

Но я прихожу к ней через полчаса, потому что оно проснулось и пищит, а подмывать его я еще так и не научился.

Принято считать, что дети едят молоко. На самом деле они жрут время. Молоко они, конечно, тоже поглощают — когда не корчатся, пытаясь испражниться, или не утомились от первых двух действий и не забылись кратким тревожным сном. И мысли они сжирают тоже — все, кроме мыслей о самих себе. Так они выживают.

Сначала я думаю, что оно паразитирует на мне. Потом прихожу к выводу: нет, это симбиоз.

Лишь только у меня образуется немного времени — я думаю об Аннели, о том, что она не была обречена, что все можно было повернуть иначе, исправить, что ее слова о смерти были не предчувствием неизбежного, а кокетливым страхом, что можно было бы найти частного врача, хирурга, если бы времени у меня оказалось хотя бы на сутки больше, если бы я представлял себе, как это будет трудно и как жестоко.

И сразу же оно просыпается и отвоевывает меня у привидения Аннели. Оно поедает мое свободное время, предназначенное для того, чтобы я глодал себя. Переваривает мою способность рассуждать, вспоминать, размышлять, превращает все в свой желтый жидкий кал, пахнущий дурацки и безобидно. Оно разрешает мне думать только о себе, заботиться только о себе, оно не хочет делить меня ни с кем, даже со своей мертвой матерью. Оно ревнует меня к ней, к Шрейеру, к Пятьсот Третьему, к Рокаморе. Я должен помышлять только о нем — или не думать вообще. Так оно избавляет меня от сомнений и от тоски, а я не даю ему умереть.