Дмитрий Глуховский - Будущее

И изнутри все зудит. Будто на свидание собрался.

Я не видел Пятьсот Третьего с самого интерната, а ведь многое из того, что я делал с тех пор, я делал из памяти о нем. Бокс. Вольная борьба. Железо. И кое-какие внутренние упражнения.

Я не должен его бояться! С того момента, как мы виделись в последний раз, я подрос и озверел. И все же меня потряхивает: подумать о Пятьсот Третьем — как шокером в харю.

Даже приступ проходит быстрее. Ненависть — отличный антидот к страху. Дзынь! Приехали.

Снаружи — ресепшен какой-то занюханной фирмешки. Потолок — от силы два двадцать, пригнуться хочется. Неприятно яркие светильники, напоминающие мне о моей интернатской палате. Стойка секретарши с пафосным и незапоминающимся логотипом: гербы, вензеля, золото — и все напечатано на дешевой наклейке. Журнальный столик с пыльной композитной икебаной, и вокруг него — продавленные утлые диваны для посетителей.

Аншлаг. Ни единого свободного места. На диванчиках, плотно сбившись, сидят ожидающие. Можно было бы порадоваться за фирму — каким ажиотажем пользуются ее неизвестные услуги! — если бы секретарша не лежала под журнальным столиком с какой-то тряпкой во рту. И если бы гости не были похожи друг на друга, как близнецы-братья. Друг на друга и на Аполлона Бельведерского.

Черные балахоны, капюшоны накинуты. На ногах — тяжелые бутсы. Руки — исцарапанные, некоторые — в перчатках.

Мне навстречу — девять пар глаз. Взгляды — холодные, колюще-режущие. Двое поднимаются пружинно, руки в карманах. Видимо, в лицо тут меня не знает никто... Кроме одного. Который из них?

Двое начинают заходить с боков. Прежде чем случился конфуз, произношу:

— Забудь о смерти.

Они застывают, выжидая.

Сую руку в мешок, достаю свою маску, натягиваю. Я не из их команды; а может, они все из разных команд и собраны здесь только для этой единственной операции. В маске они узнают меня. Но будут ли они мне подчиняться?

— Забудь о смерти, — сливаются в один девять голосов.

Мурашки по коже. И ощущение, что я — важная деталь, которой этому механизму — безотказному, слаженному, смазанному — не хватало. Теперь я со смачным щелчком встал на свое место, и машина заработала, ожила. Может, я зря думал, что Базиль невосполним. Я — отрубленная голова, которую лишь только поднесли к чужому телу, как она тут же приросла к плечам. Мы все — части большого целого, части некого бесконечно мудрого и бесконечно могучего сверхорганизма. И мы все — заменимы. В этом наша сила.

— Доложите, — строго приказываю я, оглядывая свое новое звено.

Если я по адресу, если это — та самая операция, то они ждут командира. Тогда они четко отрапортуют, а не поднимут меня на смех.

А еще это значит, один из них — мой враг. Орган, пораженный раком. Но кто? Без биопсии не определить.

В курсе ли вообще Пятьсот Третий, чьим заместителем его назначили на этот рейд? Ждал ли он нашего свидания так же, как ждал его я? Поставили ли ему то же условие: или я, или он? Или для него мое появление тут стало сюрпризом?

А может, он не опознал меня за те полминуты, пока я возился с маской?

Я буду помнить его всю жизнь, но и у него забыть меня вряд ли получится. Я изменился с тех пор, но есть у каждого из нас люди, которых узнаешь и через сто лет, и в любом гриме.

— Прибыли полчаса часа назад, — рокочет какой-то здоровяк. — Рокамора на этом ярусе, в полукилометре отсюда. Без вас не начинали. У нас там наблюдение. Камеры. Эти ничего не подозревают.

Не Пятьсот Третий. Не его рост, не его интонации. Не его аура.

Киваю. По крайней мере я знаю теперь наверняка, куда и зачем приехал.

— По двое.

— По двое! — ревет здоровяк.

У нас в звене я повторяю команды Эла — потому что я его правая рука. Но Пятьсот Третий, хоть и обещан мне в замы на этот рейд, молчит — вместо него выступает этот громила. Надо бы познакомиться с ними, но времени нет.

Остальные мигом строятся короткой колонной. Я ждал, что Пятьсот Третий выдаст себя своей леностью, нарочитой вальяжностью — каково ему подчиняться мне? — но никто из звена не выделяется ничем.

— Бегом.

— Бегом!

Распахивается дверь, и мы врываемся на склад, полный затянутых чехлами неведомых товаров. Коммуникатор подстегивает, задавая направление. Еще дверь — удар! — и мы уже в какой-то конторе. С визгом отскакивают девушки в деловых костюмах. Привстает со своего места охранник в форме — шагающий справа от меня громила накладывает ему на лицо свою пятерню в перчатке и швыряет обратно в кресло. Упираемся в директорский кабинет. Вперед, уверенно говорит коммуникатор. Вламываемся, без преамбул выкидываем хозяина — жирного парня с перхотью на плечах — в коридор, за его спиной — портьера. За ней комната отдыха и досуга: раскладной диван, календарь с трехмерными сиськами, стенной шкаф.

— Шкаф.

Его разбирают на части за полторы секунды; позади вешалок с посыпанными перхотью костюмами — дверка. Снова коридорчик, необитаемый и темный, продуваемый вялыми протухшими сквозняками, потолок два метра, Даниэль тут застрял бы. Где-то вдалеке мерцает светодиод — единственный на десятки метров.

Бежим по коридору — синхронно бухая бутсами, адовой многоножкой, — пока коммуникатор не приказывает остановиться у кучи хлама. Двери, двери, двери — и все разные: маленькие, большие, металлические, пластиковые, оклеенные чьими-то лицами и политическими стикерами.

Остов велотренажера, сломанные стулья, женский манекен в шляпке. Коммуникатор считает, что мы на месте.

— Тут.

Дверь, обтянутая драным кожзамом. Кнопка звонка, пустая вешалка, зеркало в резной раме. Один из наших заклеивает глазок на двери черной лентой. Изнутри доносится приглушенный бубнеж. Заранее испытываю к хозяевам этого куба классовую ненависть.

— Штурм, — шепчу я.

Шокеры на изготовку. Включить фонари. Оглядываюсь на своих. Ищу под маской зеленые глаза. Не вижу: в прорезях одни тени, одна пустота. И под моей собственной маской — пустота тоже.

Высаживаем дверь, вихрем — внутрь!

— Забудь о смерти!

— Забудь о смерти!!!

Это не куб, а настоящая квартира. Мы в холле, из которого ведут в разные комнаты еще несколько дверей. На половину помещения — проекция новостного выпуска: глазами корреспондента — пустыня, мертвая растрескавшаяся земля, свора грязных оборванцев на допотопных колесных колымагах. Какие-то красные флаги...

— Эти люди доведены до отчаяния! — говорит репортер.

Его никто не слушает: в холле пусто. Звено рассыпается по остальным комнатам. Я остаюсь у входа.

— Нашел!

— Есть!

— Давайте их сюда! — кричу им.

Из сортира выволакивают мужика со спущенными штанами; из спальни — заспанную девушку в пижаме; действительно, заметен живот — в глаза не бросается, но профессионалу видно. Ставят обоих на колени посреди прихожей.