Фёдор Чешко - В канун Рагнаради

...Галька влажно блестит под лучами Слепящего, и ссорятся, кричат над головой крылатые, и рука сжимает резную рукоять ножа из Звенящего Камня, а в нос бьет густой трупный смрад, и сквозь жгучие слезы Хромой смотрит на дохлого Корнееда, на изгрызенный череп под огромной когтистой лапой, смотрит, давясь рыданиями, не в силах повернуться спиной, уйти...

Странный. Странный. Странный сидит. Спит. Убивает Шамана. Смотрит в лицо. Отвернулся. Нож в руке Странного. Черная прядь в седой гриве Странного. Черная прядь, прилипшая к сплющенному лапой Корнееда черепу. Странный. Странный. Темнота.

...Хромой стоит у самой воды, крепко сжимает копье, зорко смотрит по сторонам. Там, в ослепительном мельтешении жидких бликов Слепящего, почти на середине Реки черное пятно - голова Кошки. Долго купается. Опасно. Хромой зовет.

Кошка послушно плывет к берегу, выбирается на отмель, встает. На фоне золотых бликов ее стройная фигурка кажется черной, только блестят в улыбке ровные крепкие зубы, и лучатся смеющиеся глаза. И еще взблескивают крупные капли, стекающие по ее груди, по животу, по бедрам... А Кошка смеется и встряхивает густой гривой черных волос, и фонтан холодных брызг летит Хромому в лицо...

...Хромой и Кошка лежат в густой траве под обрывом, тяжело дышат, со страхом вглядываются в черную пасть пещеры. Страшно. Выйдет Странный, увидит - убьет... Кошка поворачивает лицо к Хромому - глаза огромные, круглые, на вздернутом носу - сажа. Откуда?

- Скажи, Хромой - Кошка переводит дыхание, сглатывает слюну. Скажи... Можно нарисовать слова?...

Кошка. Кошка. Кошка. Глаза Кошки. Кошка на ложе из душистой травы их первая ночь. Хромой одевает на Кошку ожерелье из перьев Крылатых. Кошка. Кошка. Кошка. Темнота.

3. ТУМАН

Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой руке, страдальчески морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в холодном небе клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли Хижин...

- Не знаю, - проговорил наконец. - Не знаю. Не помню такого. Кто помнит?

Он посмотрел на стариков. Старики молчали.

- Молчат, - с удовлетворением произнес Беспалый. - Тоже не помят. Никто не помнит. Потому, что не было.

Он снова помолчал, почмокал губами. Заговорил опять - степенно, рассудительно:

- Про этого, - кивок в сторону Узкоглазого (всхлипывающего, размазывающего по лицу слезы и кровь), - про этого я понял все. Не воин. Не мужчина. Ползучий.

Беспалый задумался на миг, уточнил:

- Тот ползучий, который в заднице.

Снова задумался, поморгал слезящимися глазами. Потом щелкнул на Узкоглазого остатками зубов:

- Иди. Уноси свой стыд.

Узкоглазый побрел к Хижинам, сгорбясь, не смея поднять от земли заплаканные глаза. Едва не ткнулся в гордо выпяченную грудь стоящего на дороге Хромого, шарахнулся, опасливо обошел стороной под ехидные смешки стариков и тех, кто смотрел. Хромой стоял подбоченившись, смотрел поверх голов. Беспалый щурился на него, растеряно жевал губами:

- С этим что делать? Может, духи скажут, что делать с едва поменявшим зубы щенком, который не подпустил воина к женщине? - Беспалый с надеждой оглянулся на Шамана. - Э?

Шаман прищурился, процедил через выпяченную губу:

- Духи молчат. Щенок ничтожен - не снизойдут говорить. Не о чем.

Беспалый отвернулся, вздохнул беспомощно. И старики завздыхали.

Странный слушал эти вздохи, морщился, мотал головой, будто съел кислое. Не выдержал:

- Побил воина. Значит, не щенок - воин. Отдайте Кошку ему. Пусть рожает от воина.

Шаман буркнул:

- Молод иметь женщину. Щенок.

Камнебой согласно закивал. И Однорукий закивал, и Сломанное Копье, и Каменный Глаз...

А Косматая Грудь прошепелявил:

- Отдать... Женщины есть... Лишние есть... Отдать.

Беспалый поскреб прозрачный пух на макушке, изловил кусючего, рассмотрел перед тем, как раздавить - задумчиво, изучающе. Тем же взглядом медленно обвел толпу тех, кто смотрел. Крикнул, как проблеял:

- Длиннорукая! Подойди.

Длиннорукая неуверенно оглянулась на соседей, несмело подошла. Беспалый заговорил было, но подавился слюной, надолго закашлялся. Все с интересом ждали. Наконец он прохрипел:

- Длиннорукая. Тебя брали много мужчин. Сколько?

Длиннорукая посмотрела на небо, пошевелила губами. Неуверенно загнула три пальца на руке. Подумала, загнула еще один.

- Хорошо. Ты видела много мужчин. - Беспалый закряхтел, сел поудобнее. - Посмотри Хромого, Длиннорукая. Сможет?..

И сразу - сумрак Хижины, и догорающий очаг роняет алые отсветы на стены, дрожит красными точками в расширенных зрачках Кошки... И сильные руки Кошки, и запах ее волос, и пряный аромат душистых трав Первого Ложа... Их первая ночь?

Но почему сразу? Ведь было еще много всего в тот день, когда старики отдали Кошку Хромому. Были песни, и бешеный гром тамтамов, и большие костры, и плясали воины, сокрушая дубинами тени врагов, и черепа немых смотрели пустыми глазницами с кровель на эти пляски... И только потом пришла ночь, но была она совсем не такая. Хромой до рассвета просидел у входа, задремывая и просыпаясь от холода, а Кошка сжалась на травах Первого Ложа и при каждом его движении угрожающе вздергивала верхнюю губу и злобно шипела...

А это? Когда это было, с кем? Почему у Кошки глаза стали синими? Или это не Кошка? А эта женщина, красивая, но седая, гладит синеглазую Кошку по голове... Она такая знакомая, эта женщина - кто? А воин? Старый, но крепкий еще воин, у которого молодые глаза прячутся в мудрой сетке морщин - Хромой?! Хромой и Кошка?! Их дочь?!.. Дочь... Кошка... Только глаза синие.

Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв, а это... Это живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что шипела на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так вместе, как никогда не смогут быть по-другому. Так вот зачем людям дети...

А потом щемящее, непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло смысл, подернулось серым. И серое крепло, густело, съедало образы, чувства, воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали губы вялой горечью болотных трав...

А спина и безвольно раскинутые руки стыли в сырости жестких мокрых стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в открывшиеся глаза беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.

Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение обмякшего тела, сел, огляделся.

Плавился, переливался белый туман вокруг, и там, в этом тумане, цепенело мертвое озеро, и бесшумно скользили водовороты по поверхности черной реки, и непомерной тяжестью давили себя причудливо нагроможденные каменные плиты.