Николай Романецкий - Полдень XXI век 2009 № 06

Если обобщить все эти пункты и попытаться дать самую общую формулу стандартной духовной революции, то можно сказать, что это бунт духовного индивида против симулирующей духовность машины.

Имеет значение только то, что делает сам человек — а не система, не институт; имеют значение только качества человека, а не те титулы, что ему присвоены; имеет значение только то, что может сам человек увидеть и прочесть, — а не то, что столетиями переписывается в катехизисах и учебниках; и почитания по большому счету достоин лишь сам человек — а не мифические боги и полубоги. Большая часть Нагорной проповеди Христа посвящена интериоризации Моисеевых заповедей, то есть превращению их из правил для публичных поступков во внутренний душевный императив: молитва не должна быть публичной, ибо имеет значение лишь искреннее намерение молиться, в милостыне имеет значение не сама милостыня, но искреннее намерение, даже в воздержании от прелюбодеяния имеет значение не отсутствие поступка, а отсутствие намерения. Аналогичным образом Лютер, возрождая претензии Христа к раввинату, сказал: все манипуляции церкви не имеют силы, спасти человека может лишь его личная вера. И точно так же появившиеся почти одновременно два индийских пророка — Будда Шакьямуна и Джина Махавира — сказали: принося богам жертвы, вы ничего не добьетесь, имеет значение лишь духовная работа над собой. То же самое чуть позже скажут основатели чань-буддизма китайцам. В сущности, в том же ключе была проповедь Сократа, и тут интересно то, что сам Сократ не был ни религиозным реформатором, ни атеистом, но окружавшее его общество восприняло функции его проповеди именно в этом ключе: ударение, которое Сократ делал на душе и личной добродетели, породило обвинение в критике религии. Ситуация, по-видимому, стандартная для многих культур. Стоит вспомнить, что Альберт Швейцер считал миссию Будды сходной с миссией Лютера: общее между ними заключалось прежде всего в том, что оба религиозных реформатора были обеспокоены проблемой спасения и оба пришли к выводу, что установившаяся до них религиозная практика для этой цели бессмысленна.

Позже вожди хасидизма точно так же противопоставят идеал личной праведности институту раввината и авторитету книжной учености — недаром теософы очень подробно и убедительно доказывают, что Христос лишь раскрыл частицу индийско-тибетской учености, а израильский философ Арье Барац называет Христа первым хасидским учителем.

Все эти ситуации в рамках различных религий, по сути, являются проявлением феномена «возрождения», как он был интерпретирован в книге востоковеда Н. И. Конрада «Запад и Восток». По мнению Конрада, эпохи возрождения присущи всем культурам мира, и их характерными чертами являются чувство человечности, освобождение от догм и апелляция к древнейшим авторитетам вопреки ближайшим.

Религию можно сравнить со спортом. Сначала тренеры изматывали прихожан нагрузками, затем заменили профессиональный спорт оздоровительной физкультурой, а затем вообще сошлись во мнении, что для поддержания здоровья людей достаточно платить медицинскую страховку. И вдруг появляется Порфирий Иванов с проповедью, что страховые компании не дадут вам здоровья, и что спастись можно только самим, — и люди, вместо того чтобы платить страховые взносы, начинают купаться в проруби и ходить босиком по снегу. Забывшая свое спортивное предназначение старая религия удобнее, но бывают эпохи, когда люди сами хотят нагрузок!

Можно ли считать горбачевскую перестройку духовной революцией, аналогичной реформации? По своей структуре коммунизм как будто специально был предназначен для произведения в нем реформации. Он был настоящей религией церковного типа. В нем была жреческая иерархия с епископами, богословами-теоретиками и проповедниками-агитаторами, было застывшее в догматизме, но в чем-то весьма сильное и логичное учение, был канон священных книг, был пантеон почитаемых, как полубоги, отцов-основателей. Реформы Хрущева и Горбачева в их партийном, то есть осуществляемом партийным руководством варианте, имели тенденциозные черты духовных революций, хотя, конечно, не стали ими ввиду слабой разработанности подлинных идейных основ этих реформ. Тем не менее, в своих тенденциях и оттепель, и перестройка повторяли и реформацию, и ранний буддизм. Догмы учения объявлялись устаревшими, и на первое место выдвигалась личная ответственность коммуниста: «перестройку начни с себя». В самом учении провозглашался возврат к истокам, к подлинному ленинизму, возникал всплеск интереса к работам классиков — ив этом была некоторая оппозиция к учебникам и другим опосредованным источникам идеологии. Отвергнуть авторитет ответственных работников реформаторы не могли, но начинали подчеркивать, что назначения должны осуществляться в соответствии с личными качествами.

Однако была еще перестройка, осуществляемая либеральной интеллигенцией, — движение «демократов». Период цельного и уверенного в себе развития либерализма в России длился недолго, может быть, всего года три-четыре, и поэтому он не успел выкристаллизоваться в цельную идеологию, но все же тенденции к этому были, и очень многие видели за шестидесятническими лозунгами черты новой идеологической церкви — церкви, которая, к сожалению или к счастью, рухнула, не успев родиться.

Содержание этой новой идеологии вполне укладывается в формулу антропоцентризма, которая была свойственна прочим духовным революциям. Все четыре тенденции, указанные нами выше как характерные черты всякой духовной революции, были свойственны всякой духовной революции. Во всех областях жизни — государственном управлении, творчестве, экономике — либеральные публицисты доказывали преимущества индивидуализма перед институциональным или коллективным регламентированием. Рыночная экономика противопоставлялась государственному регулированию, свобода творчества — цензуре, право на частную жизнь — вмешательству в нее коллектива, демократия и многопартийность — партийной диктатуре. Либералы отвергали канон священных книг и апеллировали к реальной действительности. Наконец, они начали вырабатывать собственный пантеон почитаемых лиц — впрочем, обожествляемых и мистифицированных несколько менее, чем коммунистические вожди. Мода привнесла в публицистическую субкультуру те же черты строгости, которую в церковное учение привносит дисциплина и утвержденный соборами канон. В публицистике выкристаллизовалась вполне определенная идейная система, в которой были традиционные темы, традиционные идеи, любимые классические авторы и, наконец, фигуры для почитания и поклонения. Западные теоретики демократии, такие, как Хайек и Фридмен, становились любимыми классиками, академик Сахаров чуть ли не заменил Ленина в роли «самого человечного человека».