Юрий Никитин - Псевдоним

Юрий НИКИТИН

ПСЕВДОНИМ

Перелом произошел как-то сразу. На столе лежали почти готовые к сдаче три повести, два десятка невычитанных рассказов, со стола не исчезал роман - уже готова первая треть. Лампов готовился отдать все вместе, приближался первый юбилей - пятидесятилетие. В редакциях отнесутся благосклоннее, хотя вещи Лампова и так обычно проскальзывают в печать как намыленные, но юбилей надо выделять хотя бы количеством... но тут Лампов неожиданно для себя поднялся на следующую ступеньку в творчестве.

Он был уверен, что та, на которой находился ранее, и есть самая-самая высокая, и, глядя на предыдущие, говорил себе с добродушной улыбкой: "Каким же дураком я был!", подразумевая, что уж сейчас он точно не дурак, но теперь произошло некое внутреннее изменение, и он с радостью и страхом ощутил, что может писать намного лучше, что сейчас действительно видит больше, умеет больше, а до того был все же дурак, да какой еще самовлюбленный дурак!

Мгновенно увидел свои же произведения такими, какие на самом деле, и впервые рецензенты показались не идиотами, что ни уха ни рыла в творчестве, штампующими отрицательные рецензии по сговору с редактором, а людьми, опередившими его в понимании.

Мелькнула полувосхищенная-полузавистливая мысль: они ж еще тогда знали! Понимали! Умели! Стояли на этой высокой ступеньке! А он тогда жил еще червяк-червяком...

Он пометался по комнате, принялся дрожащими руками запихивать эти недоповести, недорассказы, недороман в старые папки. Хорошо, не успел развезти по редакциям! Ладно, для читателей он останется автором трех заурядных книг, благодаря которым вполз в Союз Писателей, а затем вдруг совершившим изумительный творческий взлет. Если бы отдал в печать эту лихую чушь, то вышла бы в журнале через полгода, а в издательстве через два, и потом - страшно подумать! - по ней бы судили о нем, Лампове... Стыдно было бы смотреть в глаза тем, кто умеет и кто понимает.

Лихорадочно возбужденного, прижимающего к себе обеими руками стопки папок, его понесло в коридор, там больно ударился локтем о дверной косяк.

У входа опомнился. Мусоропровод между этажами, а в "семейных" трусах только выскочи на лестничную площадку - соседи всю оставшуюся жизнь будут потешаться, пальцами показывать.

Положив рукописи на пол, он торопливо влез в спортивный костюм. Завязки папок затрещали, когда он снова суетливо подхватил всю груду, одна веревочка не выдержала, листки с шелестом разлетелись по прихожей.

Он ругнулся, опустился на четвереньки. Пальцы сгребали в кучу листки, а глаза автоматически выхватывали строки, воскрешали целые абзацы...

Жена, придя с работы, застала Лампова на полу. Он сидел по-турецки, вокруг лежали, усеивали прихожую, исписанные страницы. Лампов брал то один лист, то другой, подносил к глазам.

- Это же не халтура, - сказал он с раздражением. - Вот в продаже сапоги по сто девяносто рэ, а есть и по восемьдесят. За первыми - давка, а вторые - берут поспокойнее...Но пользу приносят и те, и другие! От первых - и польза, и вид, и удобство, вторые - только от грязи охраняют... Все с разной степенью гениальности сделано, только книги им подай самые-самые лучшие!

- Алеша, что с тобой?

- С сегодняшнего дня, Маша, я знаю, как писать по-настоящему! С сегодняшнего. Но сколько воды утечет, пока напишу по-нынешнему, пока прочтут, отрецензируют, в план поставят?.. А это, написанное, выбрасывать, что ли?

Жена переполошилась:

- Алеша, такой труд... Вспомни, как ты каторжно работал.

- В том-то и дело. Угрохал годы. Пишешь сразу несколько вещиц, в издательство несешь те, что вытанцовываются быстрее, другие оседают, созревают медленнее. Вот и скопилось... А ведь осталось только крохотную правочку - и можно бы в печать.

Жена спросила опасливо:

- А ты в самом деле... можешь лучше?

- Могу, - ответил он устало. - Все, что написал раньше, чепуха. Критики в своих статьях правы. Я бы себе сильнее врезал.

Жена просияла:

- Как хорошо... А то ты говорил про первую десятку, большую пятерку, а себя все считал только в первой сотне!

- А на самом деле я был в первой тысяче, - сказал он угрюмо. - Тачал сапоги по восемьдесят рэ, а сейчас могу по самому высокому классу... Вот только этих, уже сшитых, жаль! Все-таки столько за машинкой горбился... Да и без гонораров насидимся, пока новые напишу, да пока пойдут.

Он с мрачным лицом продолжал перебирать листки. Жена на цыпочках ушла на кухню. Вскоре оттуда покатили вкусные запахи. Маша умела на скорую руку приготовить сносный ужин.

Лампов поднялся, сказал твердо:

- Я сказал, что не опубликую!

- Вот и хорошо, - согласилась она из кухни, немного встревоженная агрессивным тоном, словно бы с ним кто-то спорил.

- Но это опубликую не я, - сказал он зло. - Но... чтобы труд не пропал... гм... пусть в печать все же пойдет.

- Как это? - не поняла жена.

Он пришел на кухню, сел за стол. В прихожей остались на полу листки.

- Очень просто, - отрубил он. - Чтоб имя не марать! В печать пойдет... под псевдонимом.

Она выжидающе помалкивала. Он сопел за столиком, устраивался поудобнее, наконец, не выдержал:

- Это же мои заработанные деньги, понимаешь? Я ведь сотворил эти вещи, не украл же! Почему сапоги можно делать и на троечку, а рассказы только на пять?

Она поставила перед ним тарелку с горячим супом. Он повеселел:

- Я открещиваюсь от произведений, но не от гонорара!.. Давай-ка лучше придумаем посевдоним похлеще. С претензией. Что-нибудь вроде: Алмазов, Бриллиантов...

- Самоцветов, - подсказала жена с неуверенной улыбкой.

- Вот-вот! Жемчугов, Малахитов... Да что мы одни камни? Львов, Орлов, Соколов...

- Львовский, Орловский, Соколовский, - поправила она. - Так эффектнее.

- Умница ты моя, - сказал он и поцеловал жену мокрыми от супа губами. - Пусть Орловский. А имечко тоже напыщенно-глупое: Гай Юлий, например...

После ужина он принялся лихорадочно приводить рукопись в порядок, придавать ей надлежащий вид. Не терпелось сесть за настоящую вещь, а потому с повестью, идущей под псевдонимом, закончил за неделю, отдал машинистке, та тоже потрудилась на славу, и через десять дней он рукопись отправил в журнал.

И - пришли настоящие дни. Он работал лихорадочно, словно боясь, что наитие кончится, оборвется, и снова он будет отброшен назад, в свою первую "тысячу". Утром вскакивал в дикую рань, хотя всегда любил поспать и поваляться в постели, но теперь - бодрый и свеженький - тут же бросался к пишущей машинке, строчил судорожно, выправлял, снова печатал, изумляясь новому тексту, так непохожему на все ранее созданное...

"Повесть Орловского" проскочила легко, в журнале намекнули, что на второе полугодие могут взять такую же еще, и он с неохотой оторвался, вытащил папки, разложил... Еще одна вещица практически готова, и он, скрепя сердце, пожертвовал пару недель на правку и подгонку частей, потом велел жене отнести машинистке.