Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]

Наверное, мне было бы в чём-то легче, если бы я обосновался где-нибудь в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужом городе и в чужой стране обычаи заведомо должны быть другими, чем дома. Но в Большом Лос-Анджелесе я подсознательно ожидал, что всё осталось по-прежнему, хотя я и видел, что многое изменилось. Конечно, тридцать лет — срок небольшой; даже в течение жизни одного человека на свете успевает измениться немало. Но вот так, одним глотком, — это совсем другое дело…

Как-то, например, я совершенно невинно употребил одно словечко. Присутствующая при это дама оскорбилась, а её муж уже был готов врезать мне в зубы — только мои торопливые объяснения, что я сонник, остановили его. Я не стану приводить это слово здесь. А впрочем, почему бы и нет? Я же делаю это, чтобы объяснить вам: когда я был мальчишкой, это слово считалось совершенно приличным. Не верите на слово — загляните в какой-нибудь старый словарь. В мое время никто не писал это слово мелом на заборах.

Слово это — «загиб».

Были и другие слова, которые я и по сей день употребляю с опаской. Это не обязательно слова, ставшие нецензурными — просто изменившие смысл. Например, «преемник»: раньше это слово означало человека, который изучил то или иное дело, чтобы заменить другого, более старого человека. И никакого отношения к уровню рождаемости оно не имело…

Но в целом я справлялся. Работу я нашёл такую: я пускал под пресс новёхонькие лимузины, и их увозили обратно в Питсбург — там принимали металлолом. «Кадиллаки», «крайслеры», «линкольны» и «Эйзенхауэры» — самые разные машины, новенькие, красивые, мощные, не набегавшие ещё ни километра. Я загонял их между стальными челюстями пресса и — бах! трах! хрррум!.. металлолом для переплавки готов.

Сперва мне было просто больно смотреть на это — сам-то я ездил на работу на ленте, потому что денег у меня не было даже на гравискок. Однажды я высказал свое мнение на этот счёт, и меня чуть не вышибли с работы. Слава богу, мастер вспомнил, что я — сонник и действительно не понимаю.

— Это же элементарная экономика, сынок. Это — сверхнормативные машины, которые правительство приняло в залог под выданные дотации на погашение разницы в ценах. Им уже добрых два года, и продать их не удастся. Поэтому правительство прессует их и продаёт металлолом сталелитейной компании. Сталь нельзя плавить только из руды: надо непременно добавлять и металлолом. Тебе бы следовало это знать, хоть ты и сонник. А теперь, когда хорошая руда вообще редкость, на металлом спрос весьма высок. Сталеплавильщикам очень жны эти машины.

— Но зачем же их делать, если нельзя их продать? о выглядит расточительством.

— Это только выглядит расточительством. Ты что же, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы уровень жизни упал?

— Тогда почему бы не продавать их за рубеж? Мне кажется, на внешнем рынке за них можно выручить больше, чем за металлолом.

— Что? И загубить внешний рынок? Да, кроме того, если мы начнём их экспортировать, то испортим отношения с Японией, Францией, Германией, с Великой Азией, да со всеми. Ты что, хочешь развязать войну? — Он вздохнул и сказал отеческим тоном: — Ступай-ка в библиотеку да почитай. Какое ты имеешь право рассуждать об этом, если ничего не знаешь?

Я промолчал и не стал говорить ему, что всё своё свободное время провожу в библиотеке Лос-Анджелесского университета или в публичной библиотеке; промолчал я и о том, что когда-то был инженером. А сказать просто «я — инженер» было бы всё равно что прийти к Дюпону [4] Крупная химико-технологическая монополия {прим. перев.) и сказать: «Досточтимый сударь, я алхимик. Не угодно ли испытать моё искусство?»

Ещё раз я затеял разговор на эту тему, заметив, что большинство предназначенных к переплавке машин были не готовы к тому, чтобы на них ездили: кое-где видны были дефекты сборки, а в некоторых отсутствовали необходимые части: приборы на щитке управления или кондиционеры. А уж когда я увидел, что у идущей под пресс машины вообще нет силового агрегата, меня прорвало.

Начальник смены выкатил глаза:

— Господи ты боже мой! Сынок, а с чего ты взял, что под пресс обязательно пустят самые лучшие машины? Это же излишки. Дотация в них была заложена ещё до того, как они сошли с конвейера!

После этого я заткнулся надолго. Лучше уж я ограничу свой интерес техникой: экономика для меня — тёмный лес…

Но времени на размышления у меня хватало. По моим понятиям, моя работа работой, в сущности, и не была: всю работу делали «Салли» в разных обличьях. «Салли» управляла прессом; ее «сёстры» подгоняли под него машины, оттаскивали в сторону спрессованные, считали и взвешивали их. Моя же работа заключалась в следующем: я стоял на небольшом возвышении (сидеть не полагалось) и держался рукой за рубильник, останавливающий все операции, если что-то пойдет не так. Всё всегда шло «так», но мне дали понять, что хотя бы раз в смену я должен был уличить автоматику в какой-нибудь погрешности, остановить работу и вызвать ремонтников.

Ну что ж… За это платили 21 доллар в день — на еду хватало. Всё-таки самые важные вопросы надо решать в первую очередь.

После всех отчислений (социальное страхование, профсоюзные взносы, подоходный налог, оборонный налог, медицинская страховка и «добровольные» пожертвования) у меня оставалось шестнадцать долларов. Мистер Доути был не прав, когда утверждал, что обед стоит десять долларов: вполне приличный обед можно было получить и за три доллара, если не ставить целью обязательно отведать натурального мяса. Я лично и сейчас уверен, что никто из вас не отличит, какое мясо паслось на пастбище, а какое росло в баке с питательным раствором. А наслушавшись разговоров о контрабандном мясе, от которого может быть лучевая болезнь, я решил удовлетворяться заменителями.

С жильем было посложнее. Поскольку во время Шестинедельной войны Лос-Анджелес не вошёл в зону сноса ветхого жилого фонда ускоренным и широкозахватным способом (ему не досталось ни одной атомной бомбы), то туда понаехало поразительное число беженцев. Наверное, в определённом смысле я тоже был одним из них, хотя в то время я так о себе не думал. И похоже, никто из них не спешил возвращаться домой — даже те, чьи дома уцелели. Город — если Лос-Анджелес вообще город (по-моему, это следует называть «место обитания»), — задыхался ещё тогда, когда я отправился спать в 1970-м. А теперь он был набит битком, как дамская сумочка. Возможно, избавление от смога было в некотором роде ошибкой: в 60-е годы довольно много народу уезжало из города из-за хронического синусита.

Теперь, очевидно, не уезжал никто.