Роберт Хайнлайн - Дверь в лето [с рисунками]

— Пит… Ну, иди сюда, Пит. Ну, тихо, тихо… Всё в порядке… Ну, иди к папуле…

Он узнал меня и даже дважды взглянул в мою сторону, но и только. У котов всё идёт своим чередом: раз у него есть срочное дело, значит, ему некогда тереться головой о мои ноги. Но я твёрдо знал: когда его злость иссякнет, он придёт.

Сидя в засаде, я услышал шум льющейся воды из ванных комнат. Значит, они ушли приводить себя в порядок и оставили меня — того, первого меня — одного в комнате. Тут меня посетила жуткая мысль: а что будет, если я сейчас влезу в комнату и перережу себе глотку? Тому, беспомощному? Но я отогнал её: не настолько уж я любопытен, а самоубийство — эксперимент отчаянный, просто крайний, даже если обстоятельства теоретически заманчивы.

Но я так и не сумел просчитать это построение до конца.

Да и вообще заходить внутрь мне не хотелось, чтобы случайно не столкнуться с Майлсом. Дело могло кончиться трупом в кузове какого-нибудь грузовика.

Наконец Пит остановился, в метре от моей протянутой руки.

— Мрр-урр, — сказал он, что означало: «Пошли, зададим им трёпку; ты — по верхам, а я снизу».

— Нет, малыш. Концерт окончен.

— Ну, муррр!

— Домой пора, Пит. Ну, иди к Дэнни.

Он сел и стал умываться. Потом поднял голову, и я протянул ему руки. Он прыгнул мне в объятия и мурлыкнул, спрашивая: «Где же ты был, когда началась эта заваруха?»

Я отнёс его к машине и посадил на водительское место — это было единственное относительно свободное место в машине. Он понюхал железки на своем излюбленном заднем сиденье и укоризненно огляделся.

— Придётся тебе ехать у меня на коленях, — сказал я ему. — И не возникай.

Фары я включил, только когда мы выехали на улицу. Я свернул на восток и поехал к Большому Медвежьему озеру — к скаутскому лагерю. За первые же десять минут я выкинул столько частей от «Салли», что для Пита появилось место на заднем сиденье. На своём законном месте он сразу пришёл в хорошее настроение. А когда через несколько миль я добрался до лежащих на полу бумаг, то остановился, сгрёб их и сунул в люк ливневого стока. Шасси я не стал выбрасывать до тех пор, пока мы не добрались до гор: кувыркаясь по склону, оно очень звонко и весело громыхало на прощание.

Около трёх ночи я остановился у мотеля рядом с поворотом к лагерю и снял комнату, изрядно переплатив из-за неурочного часа. Пит опять чуть не испортил всю обедню, высунув голову из сумки и что-то громко сказав, едва хозяин мотеля успел закрыть за собою дверь.

— В котором часу, — спросил я хозяина, догнав его за дверью, — приходит утром почта из Лос-Анджелеса?

— Вертолёт садится в семь тринадцать вон на том пятачке.

— Отлично. Разбудите меня, пожалуйста, в семь.

— Мистер, если вы можете в таких прекрасных местах спать до семи, то я вам завидую. Но я запишу.

К восьми утра мы с Питом позавтракали. Я, кроме того, побрился и принял душ. Осмотрев Пита при дневном свете, я убедился, что из битвы он вышел невредимым, разве что с парой ушибов. Мы расплатились и тронулись. Я свернул на дорогу к лагерю. Казённый грузовик — вероятно, почта — свернул на ту же дорогу прямо перед нами. Я решил, что день будет удачный.

В жизни не видел столько девчонок одновременно. Они резвились, как котята, такие одинаковые в своих зелёных формах. Когда я шёл по лагерю, многие из них смотрели на Пита и, наверное, хотели его погладить, но не решались и смущенно отворачивались. Дойдя до домика с надписью «штаб», я обратился к даме в такой же зеленой униформе.

Она явно подозревала меня в дурных намерениях. Впрочем, когда незнакомые мужчины приезжают навестить девочек, которые вот-вот станут девушками, подозрительность объяснима.

Я объяснил бдительной даме, что я дядя одной девочки, Дэниэл Б. Дэвис, и что у меня для неё важное сообщение насчёт семейных дел. В ответ она возразила, что все остальные посетители, кроме родителей, допускаются только вместе с родителями и что в любом случае время для посещений — только с четырёх часов.

— Я не прошу разрешения побыть у Фредерики. Я должен только сообщить ей кое-что. Это очень срочно.

— В таком случае вы можете написать ей записку, а я передам её девочке, когда у неё кончатся занятия ритмической гимнастикой.

Моё огорчение было неподдельным.

— Я бы не хотел писать об этом. Лучше я сам, лично скажу девочке.

— Что, кто-то умер?

— Не совсем. Но в семье неприятности. Простите, мэм, но я не могу вам рассказать. Это касается матери моей племянницы.

Она заколебалась, но ещё держалась. Тут в разговор вступил Пит: я держал его на руках, как ребёнка. Оставлять его в машине я не хотел — Рики наверняка захочет с ним повидаться. Он долго терпел подобное обращение, но теперь, видно, его терпению пришёл конец:

— Му-у-у-рр?!

Она посмотрела на него и сказала:

— А у меня дома такой же. Как из одного помёта!

Я торжественно произнёс:

— Это кот Фредерики. Пришлось взять его с собою, потому что… ну, в общем, пришлось. О нём некому позаботиться.

— Ох ты, бедная зверюшка! — она почесала его под подбородком, сделав это — слава Богу! — как положено. Пит тоже воспринял ласку как положено (опять слава Богу!..): вытянул шею, закрыл глаза — сразу видно, что доволен. Он всегда очень сдержан и строг с чужими, если они неправильно себя ведут.

Покровительница юных дев велела мне сесть за столик под деревом, рядом с штабом. С одной стороны, вроде бы для частной беседы условия подходящие, а с другой — всё-таки под её присмотром. Я поблагодарил, сел и стал ждать.

Я не видел, как подошла Рики. Я только услышал: «Дядя Дэнни!» — а когда повернулся: «Ой, и Пит тут! Как здорово!!»

Пит взмурлыкнул оглушительным муром и кинулся к ней. Она ловко поймала его на лету, усадила поудобнее и на несколько секунд начисто забыла про меня — у них был свой ритуал. Потом подняла глаза и сказала степенно:

— Дядя Дэнни, я так рада, что ты приехал!

Я не обнял её. Я к ней пальцем не прикоснулся. Я вообще считаю, что лапать детей не надо, а Рики была такая строгая — она терпела все эти объятья только тогда, когда уж деваться было некуда. Наши отношения, с тех пор как ей сравнялось шесть, строились на взаимном уважении личности и достоинства другого.

Но я посмотрел на неё: голенастая, тощая, быстро вытянувшаяся, но ещё не налившаяся соком юности, — маленькой девчонкой она была гораздо красивее. Её шорты и футболка, её облупившийся от загара нос, ссадины, синяки и грязные (в меру!) локти тоже не прибавляли женского очарования. От будущей женщины в ней были только намётки, только огромные серьёзные глаза на худом, измазанном копотью лице.

Она была прекрасна.

Я ответил:

— Я тоже очень рад тебя видеть, Рики. Неуклюже поддерживая Пита одной рукой, другой она полезла в оттопыривающийся карман.