Ал. Буртынский - Искатель. 1983. Выпуск №1

— Что ты мелешь!

— …скажу, какой ты хороший и совсем мальчишка, хотя и взрослый. Дурачок ты мой… Только бы выжил, только бы живой…

Она говорила так, словно прощалась с ним надолго, может быть, навсегда. Он гладил ее плечи, сдерживая дрожь под горлом, и вдруг с оттаявшей внутри жалостливой теплотой понял, что никуда им не деться друг от друга, еще пойдут вместе на могилу к его матери, что была одной на двоих; слишком много было позади, слишком долго шли рядом их жизни, чтобы не сплестись корнями.

— Все будет хорошо, Клав. Честно. И я непременно вернусь домой. У нас ведь один дом, верно?

Он сидел у стола, когда вошел Борис. Вид у него был какой-то странный — весело-деловой и немного как бы растерянный.

— Хорошие новости, Тоня. Хозяин берется быть проводником до передовой. Он тут все тропки знает, охотничек, его не тронут… Рябчики — хороший предлог. Рябчиками немцы пользуются.

Весь вид Бориса, словно бы уже примирившегося, безразличного, говорил о том, что и он не в состоянии ничего объяснить.

— Только у него условие: в конце пути — расписочка. Так сказать, гарант активной лояльности на будущее. Так я думаю.

Это уже было кое-что, даже для пассивного, не сотрудничающего с немцами охотника. А ученый не дурак.

— Словом, решай сам. Мне все равно

«Пан или пропал… Так даже быстрее. От партизан когда еще выберешься».

— Согласен. Но. раз уж ты в роли передатчика, скажи — у меня к нему тоже условие: пускай вернет патроны.

Борис заморгал, кивнул скорее машинально, не желая, видимо, лезть в расспросы.

Шли ночь и половину дня, в кронах совсем загустело, одуряюще пахло сосной, под ногами то скользил хвойный покров, то хлюпала болотная слякоть нехоженых мест, крапива и папоротник доходили до пояса, жалило комарье, и снова ноги скользили по мягкой подстилке. Проводник не сбавлял шага, на редкие вопросы или не отвечал, или что-то ворчал недовольно. Был он с первой минуты замкнут, угрюм, точно его подменили после того завтрака, и вовсе не похож на человека, который вызвался в добровольные помощники.

С вечера еще, когда углубились в чащобу, мгновенно сменившую закат густыми сумерками, бросил не оглядываясь:

— Шмутки взяли? — точно не заметил за плечами у Антона Клавкиного рюкзака, в котором лежали еда, кружки, старая стеганка.

— Да, да, Антон взял, — отозвался Борис.

— Не тебя спрашиваю. Могли б и разделить поровну, шагать неблизко.

Гудели натертые ноги. Неожиданно оторвался край подошвы, дядька умело перевязал мягкой проволокой — все у него было впрок. С Борькой он вообще не разговаривал, подчеркнуто не замечал, словно того и не было рядом. Садясь передохнуть, Антон перехватывал его сумрачно-насмешливый из-под густых бровей, едва ли не с презрением устремленный на Борьку взгляд. Тот отвечал ему тем же.

Раза два на привалах дядька уходил охотиться в какие-то «свои» потаенные места, стрелял открыто, притаскивал рябчиков, однажды даже двух тетеревов — для кормежки, а часть в сумку на случай встречи с немцами. Охотник со спецразрешением от властей, в чем он сам признался не без самодовольства. Они же с Борисом в этом случае должны были по его сигналу уходить с тропы в гущу леса и оставлять его одного.

Костер он разводил сам с одной спички. Потом сидел отдалясь или уходил на время — что-то высматривал окрест. Прикидывал, что ли, как им дальше идти? Однажды Антон спросил:

— Не сбиться бы с пути. Еще заплутаем.

Дядька не сразу ответил.

— Как ни плутай, — буркнул неопределенно, — от себя не уйдем.

И снова шли, теряя счет времени. Немели щиколотки, сбивалось дыхание, как бывало на курсах, на марш-бросках по пол сотни километров с полной выкладкой.

Однажды сказал проводнику в спину:

— Может, передохнем?

— Рано…

И опять продирались в нехоженой чащобе, ветки били по щекам, и надо было напрягаться изо всех сил, заслонять лицо рукой — беречь глаза.

Чтобы как-то перемочь себя, отвлечься, Антон принимался считать до ста, потом до тысячи, ожидая привала. Потом стал думать о Клавке с такой обостренно вспыхнувшей на расстоянии сожалеющей грустью, точно оставил ее навсегда… Перед самым их выходом она затащила его в свою боковушку и, отдавая стеганку в дорогу, все не решалась приблизиться, снизу смотрела на него. Потом вдруг протянула кисет — огромный кожаный, с цветным шнурком, должно быть, дедов.

— Возьми.

— Не курю же.

— Пригодится.

Она отвела глаза:

— Вот и повидались…

На привале, когда Евдокимыч по обыкновению ушел разведать местность и они остались одни, Борька, жуя сухарь и глядя куда-то в сторону, с видимым безразличием спросил:

— Что там она обо мне думает?

Удивительно, как он вообще полюбопытствовал, отважился. Наверное, все-таки глубоко она в нем сидела, Клавка, так глубоко — снаружи и не приметишь.

— Ничего особенного.

— Мне это важно.

— Зачем?

— Хм… Значит, нужно.

— Зачем?

— Жив буду, вернусь. Устраивает? — усмехнулся Борис, — Так уж я слеплен, однолюбом.

Его он, как видно, в расчет не брал. Но обиды не было. Антон с интересом вглядывался в отвернутый твердый профиль с жующими усиками. Было что-то жалкое в этом апломбе, и Антон сказал неожиданно для себя:

— Сам же оттолкнул ее.

— Да, конечно, сам себе все испортил. — Он явно спасал свое мужское самолюбие, хватаясь за подброшенную соломинку. И Антон торопливо пожалел его:

— Простила.

— Вряд ли… Непохоже.

— Да нет у нее ничего за душой! — На этот раз он не лгал. Хорошо, что Борька не понял или сделал вид, покивав головой. Вдруг произнес, видимо, додумывая вслух какую-то неотступную мысль:

— А впрочем, не за немца же ей замуж выходить. Никуда не денется.

И впервые Антон подумал, что Борис с Клавкой были… близки. И долго еще сидел, глядя перед собой, боясь поднять глаза.

…Зудела спина, ноги были как не свои, за глоток воды, казалось, отдал бы полжизни. Но воду пить в таком переходе опасно, он знал это по опыту, знал, видимо, и дядя Шура, у него все, было рассчитано… В чуть брезжущем сквозь кроны рассвете заредел подлесок, за которым вдали, за прогалом, вновь затемнела полоса леса. Старик, оглянувшись, обронил:

— Вдоль кустарника, делайте все как я. Быстро!

Вскоре стала ясна причина спешки: эту ложбину с белыми хатками на взгорье, далеко влево надо было пройти затемно, незаметно.

Еще километра два, немыслимо долго, они пробирались, пригнувшись в хилом кустарнике, и по-пластунски на открытых местах, пока в самой глубине лощины, под холмами не заблестела речка — неширокая, петлистая, поросшая ивняком, за которым темно посверкивала быстрая вода. Старик стал раздеваться, приказав им сделать то же: скатали одежду и, привязав на загорбок, ступили в воду, неожиданно оказавшуюся в августе обжигающе холодной, аж сердце зашлось. На стрежне дно ушло из-под ног, и они какое-то время плыли, задыхаясь от холода. Уже на том берегу после такого купания стало легче ползти. Где-то далеко позади остался сносимый ветром, лай деревенских собак, крик петухов. Когда вошли в пахнущий влагой утренний лес, рубахи уже снова были мокры от пота.