Филип Дик - Мы вас построим

— И кто же выносит вердикт?

— Я сама.

— А ты подумай, что ты почувствуешь, когда твой Линкольн оживет?

— Я и так знаю, что именно я почувствую — еще большее отчаяние.

Я смотрел, не понимая. Но почему? Отчаяние от успеха… бессмыслица какая-то. А что же тогда при провале? Восторг?

— Послушай, — сказал я. — Мне хочется рассказать тебе одну историю. Может, она тебе поможет.

— Давай. — Она внимательно смотрела на меня.

— Как-то я зашел на почту в маленьком городке, в Калифорнии. И там, на карнизе, были птичьи гнезда. Так вот, один птенец то ли выпал, то ли вылетел, но, так или иначе, он сидел на полу, а его родители взволнованно суетились вокруг. Я пошел к нему, чтоб попробовать положить его обратно в гнездо, если получится. — Я помолчал. — И знаешь, что он сделал, когда я подошел?

— Что?

— Он открыл рот. Очевидно, ждал, что я его покормлю.

Прис молчала, нахмурившись.

— Понимаешь, этот птенец знал жизнь только с одной стороны: его кормят, о нем заботятся. И когда он увидел меня, хоть я и не был похож ни на что знакомое, с его точки зрения, он ждал от меня привычного проявления — еды.

— И что это должно означать?

— А то, что в жизни существуют не только ужасные, холодные вещи, о которых ты говорила. Есть еще доброта и благожелательность, любовь и бескорыстная поддержка.

— Нет, Луис, — тряхнула головой Прис. — Эта история свидетельствует только о твоем полном невежестве по части птиц. Ты же не собирался кормить его.

— Но я пришел помочь ему. Так что он был прав, доверившись мне.

— Хотела бы я смотреть на вещи так же, как ты. Но по мне, так это просто невежество.

— Скорее, наивность, — поправил я.

— Неважно. Наивность в жизни… Было бы здорово сохранить это качество до самой смерти, наверное, я чувствовала бы себя счастливой. Но это невозможно, Луис. Ты живешь, а жизнь — ничто иное, как опыт. Тот опыт, который…

— Ты — маленький циник, — сказал я ей.

— Нет, просто реалист.

— Я просто не могу все это слышать! Ты же не приемлешь никакой помощи, к тебе не пробиться. И знаешь почему, Прис?

Потому что ты хочешь оставаться на своей позиции. Тебе так легче, так проще всего, а ты не желаешь трудиться. По сути, ты лентяйка, которая прикладывает все силы, чтоб остаться в стороне. И ты никогда не изменишься. Если только в худшую сторону.

Она посмотрела на меня и рассмеялась, холодно и язвительно. Мы развернулись и пошли обратно. Не говоря ни слова.

В мастерской были только Банди и Стэнтон. Первый возился с симулякром Линкольна, второй наблюдал.

Обращаясь к Стэнтону, Прис сказала:

— Вы скоро увидите того человека, который когда-то писал вам все эти письма о помиловании солдат.

Стэнтон молчал. Он пристально разглядывал распростертую фигуру с морщинистым отчужденным лицом, столь xopoujo знакомым по многочисленным старинным гравюрам.

— Понятно, — ответил наконец Стэнтон.

Он старательно прочистил горло, откашлялся, как будто хотел что-то сказать, но вместо этого скрестил руки за спиной и стоял, раскачиваясь с пятки на носок. На лице его сохранялось прежнее неопределенное выражение. Это моя работа, казалось, было написано на нем. Все, что имеет значение для общества, важно и для меня.

Я подумал, что подобная поза и выражение лица являются привычными для Стэнтона. Похоже, в нынешнем своем существовании он реанимировал прежние привычки и жизненные позиции. Хорошо это или плохо, я затруднялся сказать. Но знал определенно: игнорировать существование такого человека нам не удастся. Вот и теперь, стоя над телом Линкольна, мы постоянно ощущали за своей спиной его присутствие. Наверно, так было и сто лет назад — неважно, ненавидели или уважали Стэнтона, но всем приходилось считаться с ним.

— Луис, — сказала Прис, — мне кажется, этот экземпляр гораздо удачнее Стэнтона. Смотри, он шевелится.

И действительно, симулякр изменил позу, в которой лежал. Прис, стиснув руки, возбужденно воскликнула:

— Сэму Барроузу следовало быть здесь! Господи, что ж мы не сообразили? Если б он увидел весь процесс воочию, он бы, наверняка, изменил свое мнение. Я просто уверена в этом! Никто не способен остаться равнодушным. Даже Сэм Барроуз!

Какая экспрессия! Ни малейших сомнений в результате.

— Ты помнишь, Луис, — улыбался Мори, вошедший за нами — тот день на фабрике, когда мы сделали наш первый электроорган? Помнишь, как мы все играли на нем. Целый день, с утра до вечера.

— Да.

— Ты и я, и Джереми, и этот твой братец с перекошенным лицом — мы постоянно экспериментировали, воспроизводили различное звучание: то клавесина, то гавайской гитары, то каллиопы. [10] Каллиопа — клавишный музыкальный инструмент, названный так по имени старшей из девяти муз — покровительницы эпоса. (Прим. перев.) И мы играли на нем все, что знали, от Баха до Гершвина. д потом, помнишь, мы приготовили себе ледяные коктейли с ромом и… что же еще? Ага, мы сочиняли музыку и находили все типы тонального звучания — их были тысячи! Нам удалось создать новый музыкальный инструмент, которого раньше не существовало. Мы творили! Включили магнитофон и записывали все, что появлялось. О, боже! Это было нечто.

— Да, что и говорить — великий день!

— А я лег на пол и стал работать ножными педалями — задал нижние регистры. Помнится, я нажал на нижнее «соль», и оно зазвучало. Когда мы пришли на следующее утро, это чертово «соль» все еще гудело. Да-а… Тот наш орган — где он сейчас, как ты думаешь, Луис?

— Стоит в чьей-то гостиной, полагаю. Эти электроорганы никогда не изнашиваются, потому что не нагреваются. И их не приходится перенастраивать. Я думаю, кто-нибудь прямо сейчас может играть на нем.

— Помогите ему сесть, — послышался голос Прис.

Симулякр Линкольна зашевелил своими крупными руками,

делая попытки подняться. Он моргнул, поморщился, тяжелые черты лица пришли в движение. Мы оба, Мори и я, поспешили поддержать его. О, боже, он весил немало! Как будто его отлили из чистого свинца. Но в конце концов, совместными усилиями нам удалось придать симулякру сидячее положение. Мы прислонили его к стенке, чтобы не пришлось повторять этот подвиг.

И вдруг он издал стон, от которого меня дрожь пробрала. Я обернулся к Бобу Банди и спросил:

— Что это? С ним все в порядке? Может, ему больно?

— Не знаю. — Банди беспрерывно нервными движениями приглаживал волосы, я заметил, что руки у него тряслись. — Я могу проверить цепи боли.

— Цепи боли?

— Ну да. Их приходится ставить, иначе эта штука может врезаться в стену или еще во что-нибудь и размозжить себе голову. — Банди ткнул большим пальцем назад, на стоявшего за его спиной немотствующего Стэнтона. — Вон, и у того парня они есть. Господи, в чем же тут дело?