Андрей Щупов - Поезд Ноя

Полковник ощутил укол зависти. Маленький такой укольчик, однако вполне чувствительный. Дружба, как и прочие мудреные категории, не раз переосмысливается за жизнь. Цена, которую дает ей небрежная молодость, с годами доползает до немыслимых высот. Расходятся жившие десятилетия супруги, разбегаются родные братья, разругиваются однокашники. Если даже кровное родство не в счет, чего уж толковать о дружбе посторонних! Оттого, верно, и раздражают те, у кого сладилось, у кого не рвется. Люмп, бредущий рядом, наверняка, ощутил нечто схожее, потому что выругался с особенным чувством.

— Паскудный дождишка! — упрямо повторил он. — Ублюдочный и паскудный!

— Все дело в точке зрения, сержант, — добродушно пробасил Злотницкий. — Мир никогда не был идеальным, а свадьбы тем не менее справляли в любое время. И плясать, и петь не стеснялись.

— Это жизнь! — тонкоголосым эхом поддакнул Во-Ганг. — Войны сменялись диктатурой, голод уступал место эпидемиям, а те в свою очередь вытеснялись климатическими казусами.

— Что ты называешь казусом!? — взъярился Люмп. — Четыре четверти земного покрова под водой, люди переселились на мосты, какие-то вшивые недоучки рвут напропалую рельсы, и это для тебя всего-навсего казус?

— Речь о другом, сержант. Мне кажется, стоит следить за нервишками. Жизнь, какая она ни есть, продолжается. Иначе, согласитесь, вы бы вряд ли вызвались в этот рейд.

— Что ты сказал? — рука Люмпа дернулась под плащ, лицо исказила болезненная гримаса.

— Спокойно, парни, спокойно! Скоро у вас будет повод побеситься. — Павел Матвеевич неодобрительно покосился на Злотницкого.

— Господин полковник! — голос сержанта дрожал от ярости. — Я, конечно, не стукач, но о подобных вещах, видимо, следует докладывать.

— Что там еще? — полковник наперед ощутил усталость. Знавал он эти доклады! Листочки, неразборчиво подписываемые сверхбдительными ура-патриотами, однообразные, доводящие до сведения фразочки. Уж, верно, не одну сотню сплавил в штабной титан.

— Вот эти, значит, оба… То есть, я хочу сказать, что перед операцией о подобном полезно знать. Так вот, по моим сведениям Злотницкий и Во Ганг уже на протяжении полугода являются активными участниками движения инсайтов. Я лично не раз видел их заходящими в компьютерные вагоны!

— Ну и? — Павел Матвеевич продолжал смотреть себе под ноги. Не хотелось, чтобы сержант разглядел на его лице неподобающую ситуации скуку. — Что дальше?

— Считаю, что на них нельзя полагаться!

— Что ж… В бою проверим, — так и не подняв глаз, полковник опустил ладонь на плечо сержанта. — Не спеши с выводами, Люмп. Поверь мне, люди сложнее, чем кажутся на первый взгляд.

— Я только хотел уведомить…

— После, — голос полковника построжал. — Отстреляемся, тогда и уведомишь. А может, и повода уже не будет.

— Как же не будет, если они скрытые инсайты!

— Сегодня ты инсайт, а завтра, глядишь, в пуриты подашься! — ернически пробормотал за спинами коротышка Во-Ганг.

— Все! — отрезал полковник. — Почесали языками, и хватит! Останетесь в живых, продолжим разговор, а нет, и тема будет исчерпана.

Он чуть ускорил шаг, отрываясь от сержанта и парочки строптивых зубоскалов. Всерьез напугался, что вспылит. А тогда уж достанется всем и вдосталь. И сержанту, и Злотницкому, и сопляку Во Гангу. Тем более, что принимать чью-либо сторону не хотелось. Он давненько уже был ни за кого. Ни за белых, ни за красных, ни за черных. За всех разом, какие они есть. За пестробурополосатых. И не было желания вникать, кто прав, а кто не очень. Все было гнило, и все при этом заслуживало сочувствия. Даже свихнувшиеся пуриты с инсайтами. А убивать их он шел вынужденно. Ради тех тысяч, что с надеждой ждали результатов боевого рейда.

Сила. Вот, что правило миром. Сила этот мир и добила. Перегрызла сук и загнала лошадь. Однако права выбора у них не было, и совершенно отчетливо Павел Матвеевич понимал с кем он и против кого. Разумеется, с сильными, и, без сомнения, против сильных. Потому что слабые от участия в мирской толчее отстранялись с самого начала. И правильно! Не крутись под ногами, коли никто, не мешайся!..

Впереди послышался неясный шум, Павел Матвеевич замедлил шаг, и вскоре из пелены косых струй вынырнула фигура Мациса. Широкие, облепленные дождевыми каплями скулы, довольный взгляд. Возбужденно дыша, разведчик шагнул к начальнику.

— Пост, господин полковник! Самый натуральный.

— Ты не ошибся?

— Обижаете! Что я, лох какой!

— Значит, дошли, — Павел Матвеевич удовлетворенно кивнул. — И то хлеб. Кто там у них, не разглядел?

— Три козлика с пулеметом. Одна чахлая винтовочка.

— Сумеешь снять?

Мацис самоуверенно хмыкнул.

— Запросто!

— Я тебя спрашиваю серьезно!

— Снимем, господин полковник. У них там навесик хлипкий — дыра на дыре, а смену, похоже, давненько не присылали. Это же пуриты, не кадровики! Так что успели заскучать. Двое, как мне померещилось, вообще дрыхнут.

— Померещилось… Померещиться может всякое.

— Да нет же, точно дрыхнут!

— Хмм… Видишь ли, Мацис, стрельбы нам надо бы избежать.

— Стрельбы не понадобится. Возьму Коляныча, Адама… Короче, справимся!

— Может, еще кого дать?

— Обойдемся. Меньше шуму — больше толку. Коляныч — гиревик, а Адам, если что, ножами поможет. Вы же знаете, как он их мечет.

— Действуй, орел…

Полковник поднял руку, давая команду на остановку. Бойцы с готовностью повалились на железнодорожное полотно. Кто-то усаживался прямо на рельсы, кто-то подстилал брезентовые и пластиковые коврики. Разумеется, зашуршали пакетами, доставая энзэ. Полковник не стал фыркать. Кадровиков у пуритов, конечно, не было, однако и у них в этом смысле похвастать было нечем. Одно слово — волонтеры, народ вольный, к дисциплине не слишком приученный. Только где их взять нынче — приученных? Да еще, чтобы согласны были идти на смерть. А эти, как ни крути, сами вызвались. Вот и придется потерпеть.

— Привал, — объявил он подошедшему Люмпу. — Впереди пост, так что не ржать и не ругаться. Пройдись по людишкам, предупреди.

— Понял, — сержант сухо козырнул, в два четких движения развернулся.

Все коротко и ясно. Глядя на удаляющуюся спину, полковник крякнул. Вот ведь штука какая! И неумный, и злой, а все ж таки стопроцентный служака. Скверно, но в серьезных делах частенько полезны именно такие. Зачастую даже более полезны, чем головастые Во-Ганги и Злотницкие…

Лбом Егор уперся в деревянную раму. То есть, деревянной она ему показалась сначала, а как уперся, сразу понял — пластик. Кожу, пусть даже на черепушке, не обманешь. Неживое она чувствует безошибочно, пусть оно и прячется под слоем бодрого макияжа. Впрочем, и люди до поры до времени таятся под аналогичным камуфляжем. Потому как что такое человек? А человек, господа присяжные заседатели, это поступки. Нам необходимы победы, величественные финалы, этакие знамена над тем или иным рейхстагом. Премию получил — поступок, медальку — еще один. То же — с постельным соитием. Вполне природный поступок! Совершил, значит, ты здоровое и сильное животное. Честь тебе и хвала! Да черт бы с ним, только вот беда, — после подобного рейхстага люди удивительно раскрываются. Игра в прекрасное прекращается, все карты выкладываются на стол. Любовь действительно становится любовью, а нелюбовь обращается в неприязнь. Так, вероятно, вышло и у них. Предначертанное и сладкое состоялось, после чего он понял, что любит, а она поняла, что нет. Все проще простого — и одновременно абсолютно неразрешимо. А на горизонте вновь маячит вековечное: что делать и как быть?…