Кир Булычев - Черный саквояж. Куклы из космоса (сборник)

— Мне грустно, — сказал Томат, — мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.

И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо.

— Костя, ты в самом деле… — начала было мать.

Я не ответил. К чему все эти оправданья? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других — поуже.

— Ты чего? — раздался голос под окном.

Там стоял Макар.

— Ты мне и нужен, — сказал я. — Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу говорить.

— Он? — спросил Макар.

— В частности.

Я взял с собой пластинку, махнул через подоконник. Я забыл спросить, зачем он ко мне пришел. Так и не узнал. События начали развиваться с такой быстротой, что было не до вопросов. Наверное и сам Макар забыл, зачем шел.

Макар как увидел пластинку, сразу понял, что дело неладно, но ничего не спрашивал, пока мы не зашли за сарай, где у нас давно, уже лет шесть, как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину вросшее в землю. Рядом возились куры, негромко переговаривались на своем курином языке.

Я рассказал Макару, что случилось дома. Он взял пластинку, долго рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:

— Твое предположение верно. Когда мы вели восстановление, шкалу я рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.

— Но почему на пластинке старые песни? Ведь ее делали на заводе совсем недавно.

— Это все шеллак, — сказал Макар. — Очень редкая смола. Мы ее ввозим. Поэтому бой пластинок до недавнего времени сдавали в палатки вторсырья и из них делали новые. Как книги из макулатуры. Значит когда-то наша пластинка была другой. Может, в ней были куски пластинок, на которых пел Шаляпин или еще кто. Вернее всего, так и было. А настройка машины — дело нелегкое. И я ошибся. Так что, если хочешь, я пойду к твоему Томату и расскажу ему, что я во всем виноват.

— И что же ты ему скажешь? — спросил я не без ехидства.

— Все. Как ты случайно разбил его пластинку, как мы решили ее починить на установке и как ошиблись. Элементарно.

— Элементарно для другого человека. Но не для Томата. Где гарантия, что он не побежит к Манину и не доложит ему, что мы с тобой фактически совершили преступление?

— Зачем ему?

— От склонности к порядку. А потом меня вышибут из экспедиции и не видать мне истфака, как своих ушей, а тебя не возьмут в институт к Игоречку. Вариант?

— А что же делать?

— Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?

— Пластинку?

— Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?

— Понимаю, но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде чем машина научится гулять по слоям, как по комнате. Это все равно как если бы ты потребовал от токарного станка, чтобы он обточил деталь, а потом обратно вернул нам заготовку.

— Жалко. Придется тогда мне терпеть нападки этого Томата. А он, можешь поверить, еще поиздевается надо мной. И жалко, отношения с Люси мне испортит. Это он сможет. Знаешь, эти женщины совершенно не так устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценности перепутана…

— Не надо было нам начинать с пластинкой, — сказал Макар.

— Сделанные ошибки трудно исправить, — сказал я умную фразу. Не то сам ее придумал, не то вычитал где-то. — Легче не совершать новых.

И тут мы услышали совершенно спокойный голос:

— Я тоже так думаю.

Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.

— Вы что, подслушивали? — возмутился я.

— Это далеко не самый тяжелый грех, — сказал Томат. — Я не подслушивал, я услышал. Случайно я проходил мимо сарая и услышал ваши голоса. То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь, остановился и стал слушать дальше.

— Из-за сарая не слышно, — сказал я, но это были лишние слова. Что будешь делать?

Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:

— Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.

— Очередная грубость, — сказал Томат, но пластинку взял. Он стоял, нависая над нами, очень чистый, спокойный и неотвратимый, как четвертная контрольная по алгебре.

— Пошли, что ли? — сказал я Макару.

— Пошли, — сказал тот.

— Погодите. Значит вы считаете, что машина, которая стоит в вашей экспедиции, восстановить пластинку не сможет?

— Нет, — сказал Макар.

— Помолчи, — сказал я.

— Ваш товарищ прав, — посмотрел на меня Томат. — Он понимает, что дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты неправ, имей мужество в этом сознаться.

— В чем сознаваться?

— В том, что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и вернее всего секретной установкой в корыстных целях.

— Так чего в них корыстного? — я даже удивился.

— Избежание наказания. Изготовление предмета стоимостью в несколько рублей. Не надо, мне все ясно.

Я тоже поднялся, я был выше его и от того, что он в два раза меня старше, мне нельзя было применить насилие. Ну вы понимаете в каком смысле. Но вид у меня был грозный.

— Вы что, донести собрались. Давайте, — сказал я.

— Вас жалею.

— Нет, доносите, мне нечего терять.

Вдруг он повернулся и ушел. Сам ушел. И это было совершенно непонятно.

Мы с Макаром буквально обалдели.

Потом я выглянул из-за сарая. Я подумал было, что он отправился в экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может сделает это позже?

Настроение у нас с Макаром было поганое. Даже обсуждать эту историю не хотелось. Два мальчика, этакие лопоухие, нашкодили, а дяденька их поймал.

Когда Макар уходил, я сказал ему вслед:

— Даже не представляю, как я завтра на раскоп пойду.

— Я тоже, — сказал Макар.

Весь вечер я поглядывал на Томата. И когда он в сумерках вышел из дома, я подошел к забору проследить за ним. Но оказалось. Томат пошел к Федотовым, за молоком. Он пьет молоко только от федотовской коровы, говорит, что в нем выше жирность. Иногда за молоком заходит с работы Люси, но в тот день она снова задержалась. Я стоял у забора до тех пор, пока он не вышел с банкой обратно и не отправился к дому. Нет. Ничего не произошло.

Но успокоиться я не мог. Тяжелые предчувствия, как пишут в романах, меня не покидали. Этот Томат должен был что-то натворить. Что-то варилось в его гладкой голове. И разумеется, нам с Макаром будет плохо. Я не строил иллюзий.

Раза два вечером я заглянул к нему в комнату. На проходе. Он сидел за столом, разглядывал свою икону, я даже подумал, не хочет ли он ее восстановить? Но восстанавливать там было нечего. Икона его была как новенькая. Он же мне сам показывал. У меня, как видите, уж тогда возникло подозрение, что такой человек, как Томат, захочет воспользоваться информацией. И может даже решит меня шантажировать. Но у него, насколько я понимал, не было никакой с собой вещи, которую он мог бы восстановить по ее памяти. Не ехать же ему в его Подмосковье. А раз так, то его замысел заключался в чем-то ином. И самое гадкое то, что я не смог догадаться. Даже голова разболелась.