Array Полдень XXI век - Полдень XXI век 2003 №4

Окна комнаты, где она временно поселилась, выходили на шумный сад, в народе называемый Палевским. Сад невзрачным своим лицом (если можно так говорить о саде) глядел на длинную опасную магистраль, названную в честь известного русского покорителя Арктики Георгия Яковлевича Седова (1877–1914); боковыми же сторонами сад выходил на недорощенный проспект Елизарова, бывший Палевский, и на две тихие, небольшие улочки: Пинегина и Ольги Берггольц.

Лёля поселилась на квартире у стариков Нетаевых, Веры Игнатьевны и Василия Тимофеевича, у которых в былые годы останавливался учитель ее, Шамбордай, когда наездами бывал в Ленинграде. Старики были люди добрые, жили небогато, но чисто, с расспросами приставали мало, и Лёлю это вполне устраивало.

Основные вещи, необходимые для Ванечкиного лечения, Лёля привезла с собой из Сибири, но некоторые, не менее нужные, следовало найти на месте. Например, змей, которых требовалось не много не мало, а восемнадцать. Можно было, в общем-то, обойтись и лентами, разрисованными змеиной символикой, но учитель ей всегда говорил, что главная сила в подлиннике, а копия, какой бы точной и умелой она ни была, содержит лишь отпечаток силы, которого при сильном противнике наверняка окажется недостаточно, чтобы выйти победителем в поединке.

В дверь тихонечко постучали.

— Вера Игнатьевна, вы? — Медсестра Лёля отложила в сторону свой лекарский инвентарь и повернулась от стола к двери.

— Я, Лёлинька. Чай вскипел, пойдем почаюем.

Седая хозяйкина голова заглянула в комнатку квартирантки.

— Ой, страсти какие! — кивнула она на оперенный черными орлиными перьями головной убор. — Я, когда Михалыч-то в первый раз эту свою трихомудию из чемодана достал да к голове-то своей примерил, ночь потом не спала, ворочалась, всё рыба мне какая-то снилась, как она у меня в брюхе сидит да наружу через мой пуп выглядывает. Чур меня, чур, пойдем, не то чай простынет.

— А это, Вера Игнатьевна, вам и вашему супругу мазь и гостинцы. — Медсестра Лёля взяла склянку и коробки с орешками и отдала хозяйке.

Та всплеснула руками, взяла, повернулась и понесла на кухню.

— Только от чужих людей добра и дождешься, — доносился уже оттуда ее ломкий, с хрипотцой голос, — а от своего-то чугрея и эскимо на палочке, как Брежнев умер, ни разу с тех пор не видела. Ты когда мне последний раз конфет подушечек покупал? Год уже прошел? Или два? И то — сахару тогда не было, на самогонку конфеты брал, вот твоей старухе и перепало.

— Ты, Вера Игнатьевна, говори да не заговаривайся, — волновался невидимый из Лёлиной комнаты Василий Тимофеевич, хозяйкин супруг. — Кто тебе мороженое крем-брюле покупал в позатот четверг, забыла? А триста грамм халвы в воскресенье?

— Ты еще лавровый лист и укроп вспомни, когда мы осенью помидоры мариновали. Ишь чего выдумал — халвой меня попрекать…

В кухню на легких ножках вошла маленькая Медсестра Лёля. На ней был шелковый расшитый халат и в волосах изумрудный гребень в виде быстрой летучей рыбки. Хозяйка Вера Игнатьевна разлила по чашкам пахучий индийский чай и поставила блюдце с сушками. Коробки с гостинцами из Сибири хозяйка к чаю не подала, не увидела в этом надобности.

На кухне, кроме хозяина и хозяйки, присутствовал также их близкий родственник, тридцатилетний молодой человек приятной, но весьма помятой наружности. Это был муж дочери родной сестры Веры Игнатьевны, Парасковьи Игнатьевны, проживавшей в поселке Хвойная Новгородской области. Муж сестриной дочери находился в Питере по работе, повышал свою квалификацию сварщика, обучаясь на соответствующих курсах при заводе имени Котлякова, и чуть ли не каждый день приходил к старикам на обед, плавно переходящий в ужин, а иногда оставался и ночевать, прихватывая заодно и завтрак.

— Сушки не жалейте, берите, — суетился супруг хозяйки, стараясь не показаться негостеприимным и не ударить лицом в грязь перед заезжей сибирской гостьей. — Сушка свежая, сегодняшняя, это я в магазин при хлебозаводе езжу, там дешевле, потому что своя продукция. Сушка, — хозяин загадочно поднял вверх палец, — она любит, когда ее с чаем-то. Вот лимон, кладите лимон. Я их резаными беру, в стекляшке. Так-то они вкусные, хоть и резаные. Это, где бок помят или с плесенью, отрезают, а внутри оно цельное, не помятое. Игнатьевна! — позвал он отвернувшуюся к плите хозяйку. — Ну, а может, того-сь? По рюмочке? Из самой Сибири к нам человек приехал, с морозов…

— Да тебе что с морозов, что не с морозов, главное — повод чтоб. Да и какое тебе по рюмочке-то, рассмешил. Тебе ж как капля на зуб попала, так меньше чем поллитрой не обойдешься, а после будешь спать на горшке, людям настроение портить.

— Вот же ведь, етить твою, женщина! Ей слово, она — четыре. — Супруг печально развел руками: мол, и рад бы угостить человека, да разве эту бабу проймешь с её-то разъетитским характером.

Хрустнув хозяйской сушкой в разговор вступил муж сестриной дочери.

— А вот, — прихлебнув из чашки, начал он после короткой заминки, — говорят, что есть в Сибири такой народ, что бабы в этом народе у мужиков ищут вшей ощупью, а после, когда найдут, едят их, ну вроде как эти сушки? Правда это или так, брешут? — Он внимательно уставился на Медсестру Лёлю.

Та подула на обжигающий чай, и туманная змейка пара изогнулась немым вопросом, затем медленно растаяла над столом. Гостьины оленьи глаза наполнились звенящим весельем. Она сказала:

— В Сибири много чего особенного. Рыбу у нас и ту добывают мордами, а медведи вместе с коровами на лугах пасутся. А народ такой, про который вы спрашиваете, живет около Чукотского носа, их у нас носоедами называют, пыегооурта, по-ихнему, это потому, что они живых людей ловят, им носы разбивают и кровь сосут, пока теплая.

— Вот ведь етить твою! — восторженно выматерился хозяин. — Прямо так и сосут? Пока теплая?

Лёля носом уткнулась в чай, дыша его терпковатой свежестью. Узкими смоляными бровками она сделала легкий взмах, затем брови опустились на место.

— Каких только иродов Господь на земле ни терпит, — наморщившись, сказала хозяйка. — Вон чеченцы чего с нашими людьми делают, глядеть телевизор страшно.

— Да уж, — согласился хозяин. — Спирт «Рояль» на Сенной площади весь скупили и продают его теперь по ой-ей-ей каким сумасшедшим ценам. Моя б воля, я бы всех этих черножопых посадил в одно большое ведро и утопил бы их в глубоком колодце к ебеней матери!

— Ну-ну, старый! Ты при девке-то того, помолчал бы со своей матерщиной при девке-то.

— Так ведь я ж это не за так — я ж это за родину голосую.

— Это ты за Ельцина голосуешь, который черножопым волю-то с похмелья и дал, а своим-то, русским, вместо воли спирт этот сраный.

— Но-но, бабка! Ельцина не тронь. Ельцин, он нам пенсию прибавляет, и вообще…