Array Полдень XXI век - Полдень XXI век 2003 №4

Позиция отца, прямо противоположная сути его генеральской работы, все более раздражала Билла, который готовился в то время опубликовать свою первую литературную работу «Бесы Достоевского как Предтечи хавабизма». Как-то при обсуждении очередного чудовищного преступления террористов — это был взрыв и потопление круизного лайнера с детьми — отец высказался в том смысле, что, мол, они, террористы, тоже люди. Билл вспыхнул и, перефразировав эпиграф к «Бесам» из Евангелия от Луки, резко ответил, что они не люди, а бесы, вышедшие из стада свиней… После этого между отцом и сыном началось отчуждение, которое особенно тяжело переживала мать Билла.

Мать Билла Маргарет была столь же непохожей на его бабушку, как отец — на деда. Она полностью растворилась в муже, стала его телесным дополнением. С годами отец и мать слились в некий единый образ, в некое единое существо. Это было тем более удивительным, что они бывали вместе довольно редко. И тем не менее, когда кто-нибудь интересовался здоровьем Маргарет, само собой разумелось, что интересуются здоровьем Майкла, и наоборот. Было бы абсолютно несправедливым сказать, что у Маргарет не было собственных мыслей. Просто-напросто ее мысли не отличались от мыслей мужа, равно как и его мысли полностью совпадали с мыслями жены — это единое существо мыслило едино, и ни одна из частей не могла претендовать на первенство. Отец Билла, в отличие от деда, никогда не доминировал в семейных делах и не желал этого. Единственной отделенной от жены сферой жизни Майкла была его профессиональная работа — в эту сферу он не допускал никого, и в семье полагалось эту сферу не обсуждать и этой сферы вообще не касаться.

Из-за родительской слитности отчуждение между Биллом и отцом невольно распространилось и на мать. Он же сам терзался тем, что в его отношении к отцу и матери нет теплоты. Иногда Билл думал, что дед и бабушка были бы ему ближе, чем отец и мать.

Трагическая гибель отца и матери потрясла Билла, а волна запоздалой любви и нежности к ним вконец сокрушила его. Билл метался между ненавистью к убийцам и своим собственным раскаянием и, в конце концов, сорвался.

Это случилось на длинной и торжественно-печальной правительственной церемонии памяти генерала Стресснера. Про отца говорили Президент, сенаторы, генералы, священнослужители всех религий — много хороших слов вперемешку с обещаниями никогда не забывать его. Лучшие оркестры и солисты исполняли возвышенные мелодии со словами, похожими на молитвы. Несколько раз прозвучало осуждение некоего абстрактного терроризма, который нужно осудить, понять и каким-то непонятным образом преодолеть. В надломленной душе Билла нарастало глухое раздражение — он подумал, что, если бы отец и мать погибли в автомобильной катастрофе, то все говорили бы то же самое, может быть, с добавлением слов о скверном состоянии дорог, которое — скверное состояние — следует осудить, изучить и преодолеть. Так получилось, что перед Биллом, который хотел, но не мог отказаться от выступления, говорил известный христианский пастор — благообразный пожилой человек с красивым лицом и седой ухоженной бородкой клинышком. Пастор говорил о чистых душах убиенных и о всепрощении, которое так необходимо миру, погрязшему в насилии. «Помолимся подобно святому мученику Стефану, перед лицом смерти просившему Господа простить жестоких гонителей своих, о душах заблудших, не ведающих, что творят, ибо скорбь наша велика», — вещал пастор, и две скупые слезы умиления перед собственным милосердием пролились из его глаз.

Пружина ярости сжала сердце Билла, и он почувствовал, что ему трудно дышать. С трудом преодолевая боль в груди и одышку, он вышел к микрофону и тихим голосом, как когда-то его дед, сказал в замерший зал совсем не то, чего от него ожидали:

«Мною владеет не скорбь, а ярость. Почему мы пытаемся замазать правду сладко-скорбным красноречием? Мои родители погибли не от несчастного случая, их убили хавабитские фанатики, не признающие ценности человеческой жизни — ни чужой, ни своей. Их убили преступные режимы, превратившие жизнь людей планеты в ад, и если мы после всего, что случилось в этом веке, не в состоянии понять масштаб заговора против нашей цивилизации, то это значит, что Господь помутил наш рассудок или, быть может, совсем отступился от нас, не способных защитить завещанные нам ценности. Я не верю, что христианское всепрощение может быть понято теми, кто убил моих родителей, я, напротив, верю, что только наша решимость к жестокой борьбе, замешанная на испепеляющей ненависти к террору, может сокрушить наших смертельных и неисправимых врагов, каковыми являются террористы, что только беспощадная и кровавая война с ними всеми доступными силами и средствами может спасти мир свободы и разума от сползания в преисподнюю мракобесия под господством клана фанатичных тиранов».

В напряженной, предгрозовой тишине зала было слышно через микрофон тяжелое дыхание Билла. Задохнувшись, он на мгновение прервался, а затем почти шепотом, но отчетливо произнес:

«Мой отец был солдатом… и умер на поле боя, каковым стала вся наша планета… от ракетного бункера на Ближнем Востоке… до тихого семейного отеля на Бермуде. Он умер потому, что не смог защитив ни нас, ни себя. Вернее, это мы сами не сумели защитить ни его, ни себя. Мы, нелепо морализируя перед толпой окружающих нас преступников… отнюдь не скрывающих своих людоедских целей относительно нас… добровольно связали себе руки путами лживого либерализма… особо ценимого теми, у кого нет никакой морали. Мы стали пособниками террористов… ибо связали руки не только себе, но и тем, кто мог бы нас защитить, — одним из них был генерал Стресснер».

Одышка внезапно исчезла, словно он наконец-то сбросил давивший сердце груз. Билл глубоко вздохнул, обернулся в сторону благообразного пастора и неожиданно окрепшим голосом жестоко и неумолимо поставил точку над «i»:

«Хотите знать, почему либералы стали пособниками террора? Извольте — потому что дьявол платит больше и аккуратнее, чем Бог!»

Опомнившись от шока, зал зашумел, загудел, застонал, закричал… Билл, кажется, хотел сказать что-то еще, но Кэрол с несколькими аспирантами буквально оттащили его от микрофона и вывели из зала. Благопристойный мемориал закончился грандиозным скандалом, который в средствах массовой информации не затихал целый месяц.

В ту первую после скандала ночь, в ту бессонную ночь Билл начал писать главный труд своей жизни «Проигранная война». В ту страшную и великую ночь план книги явился Биллу с такой ясностью, как будто сам Господь принялся диктовать ему свое откровение. Страшный взрыв на Бермуде, сладкоречивые призывы к ненасилию, звуки моцартовского реквиема, стоны и крики зала — все это слилось в голове его в четкие ритмы, выстроилось в логическую концепцию прошлого, настоящего и будущего. За одну ночь изнурительного и вдохновенного труда Билл, доведенный до крайности страданием и яростью, сконструировал каркас пророческой книги, за которую много лет спустя получил Нобелевскую премию по литературе. Эта была последняя премия по литературе, потому что на следующий год Нобелевский комитет был уже в руках хавабитских клерикалов, которые отменили премию по литературе, ибо, по их мнению, литература либо повторяет содержание их священной книги — и тогда она, литература, не нужна, либо содержит то, чего нет в их священной книге, — и тогда она, литература, вредна.