Филип Дик - Мир, который построил Джонс

– Успокойтесь,– строго сказал Пирсон.

– Нет, я не могу этого выносить.– Каминский бесцельно заходил кругами.– Мы же ничего не можем сделать! Мы ведь и пальцем не можем его тронуть – он ведь на самом деле видит все это! Ему ничто здесь не угрожает – и он знает это.

Приближалась ночь. Кассик и Пирсон стояли в темном коридоре верхнего этажа. В нескольких шагах ожидал посыльный с почтительным выражением лица под стальной маской.

– Так-так,– начал Пирсон. Он весь дрожал.– Что-то здесь холодно. Приходите с женой ко мне обедать. Посидим, поболтаем о том о сем.

– Спасибо, с удовольствием. Вы еще не знакомы с Ниной,– ответил Кассик.

– Я понимаю, вы в отпуске. У вас медовый месяц?

– Что-то в этом роде. У нас прелестная квартирка в Копенгагене... мы уже начали ремонт.

– Как вам удалось найти квартиру?

– Родители Нины помогли.

– Ваша жена не служит у нас, нет?

– Нет. Она идеалистка и занимается искусством.

– А как она относится к вашей профессии?

– Ей не очень нравится. Она сомневается в том, что полиция вообще нужна. Мол, новая тирания.– Кассик иронически прибавил: – В конце концов, сторонники абсолютизма гоже вымирают. Еще несколько лет, и...

– Вы думаете, Гитлер тоже был провидцем? – вдруг спросил Пирсон.

– Думаю, да. Конечно, не таким, как Джонс. Ну там сны, предчувствия, интуиция. Для него будущее тоже было неподвижным и определенным. И он слишком полагался на удачу. Думаю, и Джонс скоро поставит на свою удачу. Похоже, он начинает понимать, зачем он появился на свет.

Пирсон держал какую-то бумагу в руке, рассеянно барабаня по ней пальцами.

– А знаете, какая сумасшедшая мысль пришла мне в голову? Спуститься туда, где его держат, ну туда, в камеру, раскрыть ему пасть и забить в глотку такую пилюлю, чтоб его разорвало в клочки, а потом уже подумать, что делать дальше.

– Его нельзя убить,– сказал Кассик.

– Его можно убить. Но врасплох его не возьмешь, вот что. Убить Джонса – значит постоянно держать под контролем каждый его шаг, обложить его со всех сторон. У него целый год форы. Когда-нибудь же он умрет, ведь он тоже смертен. Гитлер же в конце концов умер. Но в свое время в Гитлера были направлены тысячи пуль и бомб, ему подсовывали яды, а он все-таки ускользнул. Я займусь этим вплотную... я запру его в камеру и прикажу замуровать дверь. Хотя... у него на лице всегда написано, что дверь он все равно найдет.

– Вручить это лично,– обратился к посыльному Пирсон.– Вы знаете кому: вниз по лестнице, сорок пять-А. Где сидит эта высохшая мумия.

Посыльный козырнул, взял бумагу и рысью побежал прочь.

– Вы думаете, он сам верит всему, что тут наговорил? – поинтересовался Пирсон.– Про этих шлындов?

– Неизвестно. Но что-то в этом все-таки есть. Само собой, они высадятся и на Земле, они ведь продвигаются без плана, вслепую.

– Ну да,– ответил Пирсон.– Один уже приземлился.

– Живой?

– Мертвый. Сейчас ведутся исследования. Скорей всего, мы ничего не узнаем, пока не прибудет следующий.

– Хоть что-нибудь о нем уже можно сказать?

– Почти ничего. Гигантский одноклеточный организм, среда обитания – пустое пространство. Передвигается пассивно, механизм передвижения пока неясен. Абсолютно безвреден. Амеба. Толщиной в двадцать футов. Покрыта грубой шкурой – она предохраняет от холода. Ничего похожего на злобного захватчика: эти забытые богом бедняги просто скитаются там и сям и сами не понимают, где они и что они.

– Чем они питаются?

– Ничем. Они просто живут, пока не помрут. Ни органов питания, ни пищеварения, ни выделения, ни размножения – ничего нет. Какие-то недоделанные.

– Странно.

– Очевидно, мы просто натолкнулись на какое-то стадо. Ну да, конечно, они начали падать. Будут шмякаться то здесь, то там, рассыпаться на куски, пачкать машины, расплющиваться. Засорять озера и реки. Они, конечно, нас еще достанут! Станут шлепаться нам на голову, станут гнить. А скорей всего, лягут и спокойно все сдохнут. Изжарятся на солнце... Этот, кстати, погиб от жары, изжарился как сухарь. А тем временем мы что-нибудь придумаем.

– Особенно когда Джонс примется за дело.

– Не было бы Джонса, появился бы кто-нибудь другой. Ну да, Джонс способен на многое, в этом его преимущество. Он и стрельбу может вызвать, и все, что угодно.

– Эта бумага – приказ о его освобождении?

– Вы угадали,– сказал Пирсон.– Он освобожден. Пока мы не придумаем нового закона, он свободный человек. И может делать, что захочет.

Джонс стоял в крошечной, кругом выбеленной аскетической камере полицейского участка и полоскал рот специальным тоником доктора Шерифа. Тоник был противным и горьким. Он гонял его от щеки к щеке, задерживал на секунду в горле, а потом сплевывал в фарфоровую раковину умывальника.

За ним молча наблюдали двое полицейских в форме, стоя по обе стороны помещения. Джонс не обращал на них никакого внимания; всматриваясь в зеркало над раковиной, он тщательно причесался, потом протер большим пальцем зубы. Сегодня ему хотелось быть в форме: через час он собирался принять участие в важных событиях.

Он попытался вспомнить, что должно произойти сразу после этого. Он ожидал уведомления об освобождении – так, кажется. Это было так давно, прошел целый год, и подробности стерлись в памяти. Он смутно помнил, как вошел легавый, держа в руках какую-то бумагу. Да, именно так: это был приказ об освобождении. И сразу после этого – речь.

Он до сих пор помнил эту речь слово в слово, нет, он не забыл ее. Вспоминая эту речь, он всегда ощущал досаду. Все те же слова, все те же жесты. Все это проделывалось механически... Избитые приемы – как искусственные цветы, высохшие и покрытые пылью, обветшавшие под удушливым покровом унылой старости.

А тем временем его захлестывала волна жизни.

Он был человеком, глаза которого видели настоящее, а тело пребывало в прошлом. Даже теперь, когда он стоял в этой обеззараженной, стерильной камере, разглядывая свою грязную одежду, приглаживая волосы и потирая десны, чувства его были далеко, совсем в ином мире, в мире, который плясал от избытка жизни, который еще не успел постареть и обветшать. Много событий случилось за этот год. И пока он раздраженно скреб свой заросший подбородок, перебирал в голове старый хлам, волна, которая катилась вперед, в будущее, открывала перед ним всё новые мгновения, всё новые и волнующие события.

Волна будущего несла к его ногам самые диковинные ракушки.

Он в нетерпении подошел к двери и выглянул. Вот это уже было ему не по нутру, вот это вызывало у него отвращение. Время течет: течение его никак не ускорить. Оно тащится и тащится усталым слоновьим шагом. Никак нельзя заставить бежать быстрее это глухое чудовище. Через год он уже истощит свои силы, совершенно вымотается. Однако все это еще будет. Нравится ему или нет – скорее, конечно, нет,– но он еще раз переживет каждое мгновение, всем своим существом испытает все то, что раньше знал только разумом.