Валерий Алексеев - Школа одаренных переростков

На каждой двери — овальный номерок, тоже бронзовый с чернью.

Комната номер семь, как и следовало предположить, оказалась вторая от выхода на лестничную площадку — только не справа, а слева: нумерация шла против часовой стрелки.

Я прикинул: может, это даже к лучшему, из окна будет видно бассейн. Ребята пошли купаться — и я тут как тут.

Однако возле двери моей комнаты бодрость духа меня покинула.

Стало страшновато, захотелось назад.

А как назад-то? Ну, поднимешься на лифте, выйдешь на верхнюю площадку — и что? Вниз по куполу на пятой точке?

"Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно…".

Да нет, зачем на пятой точке? Наверняка есть какая-нибудь дверь в тайгу.

Или даже ворота — для автофургонов, которые подвозят продукты.

Через эти ворота и убежим, если что.

Комната моя была большая, светлая, с окном во всю стену.

Никто из моих приятелей не мог бы похвастаться такой шикарной комнатой с таким огромным окном.

Даже Чиполлино, сын готтентота.

И на полу, вот счастье, лежал серый пушистый палас.

Я люблю у себя дома ходить босиком, по бетону это было бы неприятно.

Что касается обстановки, то она, как пишут в книгах, оставляла желать много лучшего. Кресла с драной светло-желтой обивкой — в некрасивых темных подтёках, у журнального столика отслоилась фанера, об остальном можно было говорить только старомодными словами: шифоньер, кушетка, трельяж — всё как будто подобранное на свалке.

Впрочем, после приемного офиса «Инкубатора» удивляться не следовало: наверно, администрация школы равнодушна к мебели. А может, всю хорошую мебелишку чиновники растащили по своим кабинетам: переросткам и эта сойдет.

В нише за занавеской виднелась кушетка (а может, это была софа или тахта: в общем, спальное место).

Книги на полках стояли классные, все такие, которые я хотел бы иметь: Конан-Дойл, Дюма, Уэллс, Беляев, Гюго, полные собрания сочинений. Читай — не хочу.

Телевизор «Рубин» в углу. Включил — по первому каналу новости, второй канал еле видно, сплошные помехи.

Подошел к окну, приподнял соломенную занавеску.

Внизу бассейн, пальмы, деревья в цветах, за ними косая мутноватая поверхность купола, а дальше, в дождевом тумане, — тайга и озёра.

"Интересно, — подумал я, — сколько мне придется здесь жить?"

Вдруг по дорожке, усыпанной красным гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, моя ровесница.

Сбросила резиновые тапочки, спустилась по металлической лесенке, поплыла брассом.

Я обрадовался: хоть и девчонка, всё равно живая душа, а то и поговорить не с кем.

Я поспешно разделся, побросал свои одежки на кушетку, уверенно подошел к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, ослепительно чистая и оборудованная по высшему разряду, что приятно меня удивило.

Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошел к окну, выглянул.

Девчонка всё еще плавала.

Я разлетелся было бежать — ба, а плавки-то мои дома остались! Блёсны отцовские для спиннинга взял, а о такой мелочи не подумал.

Мелочь — она, конечно, мелочь, но в семейных трусах под пальмами не купаются.

В сильной задумчивости я подошел к шифоньеру. Думал, пустой, распахнул дверцы — а он битком набит барахлом.

Собственно, барахло — это я сказал просто так. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, тренировочные костюмы, свитера, пуловеры, кроссовки трех сортов — всё, что нужно пацану. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зеленые, точь-в-точь по мне. Да еще одни запасные.

Молодец Иванов, не подвел.

Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через гулкий вестибюль — и к бассейну. Пока бежал — сто раз пожалел, что выскочил босиком: очень колко ногам от бетонной крошки. Ну, да ладно. Главное — не упустить человека.

С ходу нырнул — вода теплая, солоноватая.

Вынырнул — рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке.

Черноглазая девчонка, очень даже ничего.

— Во псих, напугал! — сказала она.

И, взглянув мне в лицо, спросила:

— Головой не ударился? С этого края мелко.

— Ничего! — бодро ответил я, хотя башкой о бетонное дно действительно приварился.

Лег на спину.

— Здорово, а?

Девчонка уже отплыла, обернулась:

— Что ты сказал?

— Я говорю, здорово!

Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.

— Э, постой, ты куда? — крикнул я.

Быстренько, сажонками помахал за ней. Схватился за поручни.

— Тебя как зовут?

Думал, ответит: "А тебе какое дело?"

На девчонок иногда находит.

Будто имя — это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.

Нет, ничего.

— Соня, — ответила она.

— Меня — Алексей. А где остальные?

— Кто? — спросила она недовольно.

— Ну, ребята!

— Да спят, наверно, либо лопают.

Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.

— Оп-ля!

Хотел стянуть ее назад, в бассейн. А что такого? Все так делают.

Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.

Взглянул на руку — два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.

— Ни фига себе! — пробормотал я.

А Соня молча обулась и, не оглядываясь, пошла к корпусу.

Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри.

Жгло ужасно.

И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!

Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах?

Купаться мне расхотелось. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.

В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто смута какая-то в голове.

Мама родная, куда меня привезли?

Я переоделся, лег на кровать и стал думать.

Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.

Да тут и думать было нечего, всё ясно: меня по ошибке забросили в школу для совершенно необыкновенных детей. Для мутантов, если не хуже.

Именно по ошибке, по недоразумению.

Иванов настойчиво допытывался в отделе приема, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я ввел его в заблуждение (как любит говорить Максюта): он решил, что во мне что-то есть.

А во мне ничего нет, ну ничегошеньки, и рано или поздно это обнаружится, мне на позор, а другим дарованиям на потеху.