Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом

– Почему… – сказал я Игорю, подбирая слова. Не дай бог, произнести сейчас что-то такое, от чего он замкнется. Или не поймет, чего я от него хочу. – Почему, – повторил я, – ты не рассказывал папе… или маме… о том, что видишь иногда не то, что должен видеть?

– Ани ло мевин отха, [7]– нахмурился Игорь.

Он не понял, о чем я его спрашивал. Если мы так и будем говорить на разных языках, то вовсе перестанем понимать друг друга. Не нужно было заставлять Игоря говорить по-русски, только время потеряли, а может, и что-то большее.

– Хорошо, – сказал я, перейдя на иврит. – Ты же слышишь иногда… – Я подбирал слова тщательно, с Шаулем мне было проще разговаривать: даже если я ошибался в том или ином слове, если неправильно строил фразу, он все равно прекрасно понимал, что я хотел сказать, корявый иврит понимает каждый взрослый израильтянин, привыкший и к новоязу репатриантов, и к их же высокому ивриту, выученному на специальных курсах. Для Игоря иврит еще не стал родным, а русский быть родным уже перестал. К тому же он был ребенком, не мог уловить контекста, в котором стал бы понятен смысл неправильно подобранного слова.

– Ты иногда слышишь, как кто-то разговаривает, но людей не видишь, будто они говорят здесь, рядом, как невидимки?

– Невидимки, – повторил Игорь. – Ну… Да, конечно. Сто раз. А ты – нет?

Он хмуро посмотрел на меня, будто подозревал в подвохе. Я растерялся. Неужели для Игоря это было настолько естественно? Невозможно. Тогда бы он точно проговорился, да и Алик, очень внимательно следивший за развитием сына, не мог не обратить внимания.

– Я – нет, – осторожно сказал я. – У меня почему-то не получается.

– У меня тоже не всегда. Иногда приходится… как это… ну…

– Сосредоточиться, – подсказал я, интуитивно догадавшись, что хотел сказать мальчик.

– Ну… да, сосредоточиться, – кивнул Игорь.

– Послушай, ты ведь не говорил обо всем этом папе, верно? Почему?

– Говорил, конечно, – удивился Игорь. – Сто раз.

Вот это новость! Алик знал о способностях сына? И молчал? Мне, во всяком случае, не сказал ни слова. Почему? Ведь мы с ним всегда…

– А мама? – спросил я. – Мама знает?

– Что? – не понял Игорь.

– О том, что ты слышишь то, что другим не слышно? Видишь то, что другие не видят?

– Как не слышно? – продолжал удивляться Игорь. – Как не видят? Все слышат, все видят. Если не слепые, конечно, или не глухие. Ты что, не…

– Ты не ответил. Мама знает?

Игорь нахмурился. Что-то удивило его в моем вопросе.

– Наверно, – сказал он. – Я ей не рассказывал.

Вот оно что. Кажется, я начал понимать.

– Папа не разрешал?

– Ну да.

– И ребятам в школе?

– Никому.

– И даже бабушке?

– Ну, бабушка, – покровительственно заявил Игорь. – Она сразу скажет подружкам. Она такая общительная.

Слово не из детского лексикона. Фраза Алика.

– Значит, папа не разрешил тебе никому – даже маме – говорить о том, о чем вы беседовали только вдвоем?

Я слишком сложно построил фразу, и Игорь задумался, шевеля губами. Проще надо, проще.

– Почему не разрешил? – сказал Игорь прежде, чем я успел задать вопрос по-новому. – Просто… Как это…

Он хотел вспомнить, что и как говорил ему по этому поводу папа, собственную фразу построить ему было трудно, а отцовскую он помнил, конечно, не могло быть иначе, но, может, Алик говорил с сыном по-русски, и сейчас Игорю было трудно перевести смысл?

– У каждого, – сказал Игорь, – свои эти… воображения… Да. Если про них спрашивают… Да. А если нет, то нельзя.

Он посмотрел на меня укоризненно и добавил:

– Ты же никому не рассказываешь, что делаешь в туалете? Да?

Замечательно. Хороший блок поставил Алик своему сыну. Не спрашивают – не рассказывай, потому что это стыдно. Неприлично. А ты взрослый мальчик. Ты сам купаешься, ты ведь не хочешь, чтобы тебя купали мама или бабушка, верно? Ты взрослый и должен знать, что есть вещи, о которых говорить стыдно.

– Да, – сказал я. – Мама тебя никогда об этом не спрашивала.

Это был не вопрос, а утверждение, и Игорь только головой покачал.

– И бабушка.

Игорь не ответил. Зачем? Глупый вопрос. Почему бабушка должна была спрашивать о вещах стыдных, неприличных?

Ира и Анна Наумовна были убеждены в том, что Игорек – совершенно обыкновенный ребенок, немного гиперактивный, но таковы многие израильские дети в его возрасте, все нормально, и не надо травмировать мальчишку подозрениями, для которых нет видимых оснований, а если бы что-то с Игорьком происходило странное, то первым на это обратил бы внимание Алик, кто, как не он, заметил бы малейшее отклонение, он ведь сам… Алик молчал, значит, все было в порядке.

Зачем он это делал? Хотел, чтобы Игорь воспринимал Многомирие так же естественно, как восход солнца или посещение туалета? Чтобы не обращал внимания? Но ведь всю жизнь так не прожить. Настанет день, когда…

Господи, подумал я. Настанет день? Может – настал?

– Но ведь и обманывать папа тебя не учил, верно? – спросил я.

– Папа. – Губы Игоря неожиданно задрожали, он вспомнил отца, наверняка подумал о том, что теперь никогда… никогда…

Я обнял мальчика, гладил его волосы, я не знал, как успокаивать детей, даже свою Светку я не мог успокоить, если она начинала реветь по какому-то своему девчачьему поводу, я вот так же гладил ее волосы, а она рыдала, уткнувшись мне в колени, и я ждал, когда дочка выплачется и расскажет, кто ее обидел, или у какой куклы порвалось платье.

– Все будет хорошо, – бормотал я, что было совсем уж глупо. Может, все и будет хорошо когда-нибудь, но я-то лучше, чем кто бы то ни было на земном шаре, представлял сейчас, с чем придется столкнуться в жизни Игорю, сыну Алика, жителю Многомирия – человеку бесконечных пространств, вынужденному жить среди плоских людей, знать не знающих о том, как на самом деле устроено мироздание.

– Все будет хорошо…

Игорь отстранился, он уже не плакал, но две слезинки остались на щеках, и я аккуратно вытер их пальцем.

Надо было продолжить разговор, я еще не задал самых важных вопросов. Мне, пожалуй, надо было подумать: одно дело, если Игорь скрывал свои способности от всех, другое – если Алик знал и сам учил сына, как нужно вести себя в тех или иных ситуациях. Интересно, какими словами он объяснял ребенку, что Многомирие – это гигантский, может, даже бесконечно большой куст, в котором одна ветвь вырастает из другой, и каждая – целый мир, бесконечная вселенная, и то, что существует в одном мире, одной ветви, одной вселенной, может не существовать в другой, даже если они отпочковались от общего ствола, общей причины?

– Вот это, – сказал Игорь, – тетрадка из моей другой школы.

Он протянул руку и взял со стола, на котором сам бы черт сломал свою гуттаперчевую ногу, помятую, в полиэтиленовой обложке, тонкую школьную тетрадку с надписью на иврите большими печатными буквами: «Игаль Гринберг, класс «далет 2». Открыв первую страницу, Игорь протянул мне тетрадь, и я увидел рисунок. Ребенок – это было очевидно – старался, но все равно получилось криво, одни детали оказались прорисованы очень основательно, видно было, что несколько раз стирали нарисованное резинкой, а потом рисовали опять, некоторые же места были только намечены, невнятный пунктир, будто собирались потом уточнить, но то ли не хватило времени, то ли желания, то ли скорее всего фантазии, потому что…