В мире фантастики и приключений. Выпуск 6. Вторжение в Персей. 1968 г.

В своих очерках о России он писал впоследствии:

"…самое важное - угрожающее и тревожное - состоит в том, что рухнула социальная и экономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная".

Уэллса занимали, в первую очередь, два обстоятельства: причина гигантского краха и, главное, характер новой общественной структуры, рождавшейся на развалинах Российской империи. Позднее, в беседе с советским послом в Англии И. М. Майским, Уэллс рассказывал: "…после большевистской революции мне стало казаться, что именно в России возникает кусок того планового общества, о котором я мечтал. Меня тоже очень интересовала партия, созданная Лениным".

Газетные сообщения и многочисленные памфлеты, к которым, несомненно, обращался Уэллс, не могли дать ему ясного представления о русских событиях. Крупицы истины терялись в потоке дезинформации. На одно правдивое сообщение приходились десятки ложных, на одну честную книжку - десятки клеветнических. Отличить истину от вымысла было невероятно трудно и в то же время - страшно важно. Вот почему Уэллс ухватился за предложение, сделанное ему Л. Б. Красиным, и при первой же возможности сам отправился в Советскую Россию - в Петроград и Москву.

Новый русский опыт Уэллса начался от самой русско-эстонской границы, которую поезд пересек у Ямбурга. Уэллс дважды пересекал русскую границу в 1914 году. Он хорошо помнил грозных жандармов, под взглядом которых даже не повинные ни в чем люди чувствовали себя преступниками, дотошных таможенных чиновников, строгие шлагбаумы. Теперь ничего этого не было. Граница только что установилась. Пограничных войск и таможни не существовало. Охрану пограничных пунктов несли небольшие красноармейские наряду во главе с младшими командирами.

В Ямбурге поезд застрял: то ли дров на паровозе не было, то ли путь оказался неисправен. Уэллс вышел на платформу, и тотчас вокруг него столпились красноармейцы. Им интересно было посмотреть на живого английского писателя. Они пытались завязать с ним разговор, нещадно коверкая русский язык в надежде, что так иностранцу будет понятнее. Уэллс что-то отвечал по-английски. Бог ведает каким способом, но им удалось понять друг друга.

Было одиннадцать часов утра. Уэллс с его английской привычкой к регулярному питанию начал проявлять признаки беспокойства. Он стал настойчиво расспрашивать сопровождающих относительно завтрака. Сопровождающие чувствовали себя неловко: какой там завтрак! Шел двадцатый год, выдавали по осьмушке хлеба на человека, да и то не всем и не каждый день. Начальник пограничного наряда младший командир Борискин поинтересовался, в чем дело. Ему объяснили. Была напряженная тишина. Потом красноармейцы дружно расхохотались. Их смех долго еще стоял в ушах Уэллса, который никак не мог понять, что необычного и странного может заключаться в желании человека позавтракать. Потом понял. Понял, что страна голодает.

Собственно говоря, он знал об этом, слышал. Но то было абстрактное, отвлеченное знание. Теперь он столкнулся с этим на практике. Правда, он долго не мог понять, отчего красноармейцы смеялись.

– Было бы естественно, если бы они нахмурились, отвернулись, выругались. Но почему они смеялись? - спрашивал Уэллс.

Потом он понял и это.

Между тем, Борискин отнесся к сложившейся ситуации с полной серьезностью.

– А как же, - сказал он. - Писателю обязательно надо закусить. Он же в гости приехал. Сейчас мы это наладим.

Через полчаса Уэллс и его сын в компании красноармейцев ели прославленную "блондинку" и запивали ее немыслимым мутным самогоном. Уэллс оценил и меру своей бестактности и меру красноармейского радушия.

Приехав в Петроград, Уэллс был потрясен. Всего шесть лет прошло со времени его первого визита в российскую столицу. Тогда это был город купцов, чиновников, придворной аристократии, блистательных гвардейцев и лощеных дипломатов. Рабочий люд селился по окраинам, поближе к заводам, и был незаметен. Уэллс хорошо помнил столичную толпу, магазины с черно-золотыми вывесками, офицеров, мчавшихся по Невскому на лихачах, роскошные царские дворцы, нарядную публику у театральных подъездов.

Теперь, осенью 1920 года, Уэллс испытал странное ощущение, будто он совершил путешествие на им же самим придуманной машине времени. Город был тот же. Те же улицы, площади, мосты, здания. Но и только. Все остальное неузнаваемо изменилось. Уэллс остановился у Горького, отклонив предложение поселиться в особняке III Интернационала, где ему было отведено специальное помещение. Стремясь как можно ближе познакомиться с жизнью России за те две недели, что ему предстояло провести в Петрограде и Москве, Уэллс отказывался от всяких "особых" условий. Это, кстати, совпадало и с пожеланиями Советского правительства. Незадолго до его приезда в Петрограде было получено указание Ленина: показывать Уэллсу все, что возможно, знакомить его с русской жизнью как можно обстоятельнее. Это указание было выполнено буквально. Уэллс стоял в очередях за хлебом. Он питался в столовых и уже больше не спрашивал, когда же подадут завтрак. Его водили в баню, где одежду нельзя было оставлять в предбаннике, а приходилось связывать в узел и нести с собой в мыльную. Он жил, как все, и ел, как все. Он старался сразу приспособиться, и это ему почти удалось.

Через день после своего приезда в Петроград Уэллс присутствовал на заседании Комиссии по улучшению быта ученых (КУБУ), председателем которой был Горький. Комиссия эта занималась не только вопросами быта. Покуда ее возглавлял Горький, ее правильнее было бы называть Комиссией спасения ученых и содействия развитию русской науки.

Заседание, на которое пришел Уэллс, было вполне рядовым и к тому же весьма характерным. В повестке дня смешивались самым удивительным образом вопросы быта ученых, организации науки, научной пропаганды и так далее. Обсуждались заявления ученых с проеьбвй о предоставлении им продуктового пайка, необходимость расширения научно-пррсветительской деятельности Дома ученых, проект организации международного съезда ученых в Петрограде, открытие галошно-починочной мастерской при Доме ученых и так далее - всего четырнадцать пунктов.

Участие в одном таком заседании давало достаточно материала, чтобы составигь себе некоторое представление о положении ученых в Петрограде. Неудивительно, что Уэллс был потрясен: люди, умирающие от истощения, замерзающие в холодных домах, обсуждают проект созыва международной конференции ученых. Всемирно известный писатель Максим Горький, академики Ольденбург, Ферсман, Манухин, Тонков - все ученые с мировыми именами - тратят время и силы на организацию галошно-починочной мастерской. От таких контрастов захватывало дух и становилось не по себе. Особенно Уэллса поразило, что ученые гораздо больше страдали не от голода, а от недостатка научной литературы и лабораторного оборудования. Они могли не есть, но не могли не работать. В своих очерках о России Уэллс писал впоследствии: "Наша блокада отрезала русских ученых от иностранной научной литературы. У них нет новой аппаратуры, не хватает писчей бумаги, лаборатории не отапливаются. Удивительно, что они вообще что-то делают. И все же они успешно работают. Павлов проводит поразительные по своему размаху и виртуозности исследования высшей нервной деятельности животных; Манухин, говорят, разработал эффективный метод лечения туберкулеза, даже в последней стадии, и так далее… Дух науки - поистине изумительный дух… В Доме литературы и искусств мы слышали кое-какие жалобы на нужду и лишения, но ученые молчали об этом. Все они страстно желают получить научную литературу; знания им дороже хлеба".