Александр Громов - Ватерлиния (сборник)

«А может, не возвращаться?» – подумал Ксавье. Шоссе полого шло вниз, делая плавный поворот перед плантациями и коттеджами аграриев, и здесь он пошел быстрее. На крыльце крайнего коттеджа вразвалочку стоял кто-то полузнакомый – увидев Ксавье, он ухмыльнулся, отворил дверь и что-то крикнул внутрь. Ксавье скосил глаза – так и есть: наружу высыпало все семейство. Обсуждали вслух, качая головами, показывали пальцами. Он мельком осмотрел себя: ну и видок… Наука для юношества. Будь как все, не будь, как этот дядя, а то и над тобой будут смеяться… Остальные коттеджи выглядели пустыми, и Ксавье облегченно вздохнул. После известных событий, вошедших в историю под названием бунта Необученных, большинство населения покинуло пригороды, Шлехтшпиц уверял, что – временно. Но сейчас это было как нельзя кстати.

Миновав аграриев, он с разбега перепрыгнул кювет, сел на теплую землю и стал ждать. Идти в город до темноты было нельзя, теперь он это ясно понимал. И после темноты подождать, пока угомонится юное поколение. Ветераны еще так-сяк, многие поймут и воспримут сочувственно: каждый же бежал, каждый пытался жить отшельником, мужчины почаще, женщины – пореже. Молодежь не простит. «Мари, это не твой папа такой ободранный? Он что, отклонутик?» Гадкое словечко, кто только выдумал? Дети… цветики… Заведут из окон, из-за углов пищащий концерт: «Отклонутик идет! Отклонутик!» Оскара начнут травить – старательно, как только дети и умеют. Мария окончательно перестанет разговаривать.

Когда же это началось? – подумал он. Вроде бы и недавно, еще до охоты на калек, правда, но заведомо позднее бунта Необученных. Как же это мы упустили? Не додумали, не разглядели, а когда увидели, то было уже поздно. В какую голову могло прийти, что все то, с чем едва-едва смогли свыкнуться родители, покажется необъяснимо-привлекательным их детям? В противовес, должно быть. И никто ничего не противопоставил, да и что мы могли противопоставить, склеенные одноименные заряды – ни вместе, ни врозь. Что мы могли? У нас не было идеологии, у них уже есть. Идеология похожести: «А я такой же, как все!» Кто-то, конечно, не такой, гены берут свое, – ему же хуже, не такому. «А знаешь, папа, у Марго, оказывается, шрам на руке, синий-пресиний, а она скрывала, так мы ее теперь каждый день дразним…» Это когда-то, лет в девять. Ныне – бледное существо, затравленное, в глазах вечный испуг, в голове свистящий ветер несет обрывки… И – Мария. У нее все на месте, все в порядке, вот только отец с придурью, но и отца она скрутит в свое время, никуда он, голубчик, не денется…

Он поднял голову, плюнул в сторону города. Туда, куда ему предстояло идти. Их уже сейчас больше, чем нас, подумал он с ужасом. Их станет еще больше, а когда они вырастут, и потом, когда вырастут их дети… А через пять поколений – что будет тогда, когда идеология станет религией? Будут ли они сбрасывать со скалы непохожих от рождения – по-спартански – или дадут непохожему вырасти, в цивилизованном духе, чтобы дрожащая жертва попыталась оправдаться? И будут старательно, с усердием, замерять пропорции тела, фиксировать отклонения в поведении или словах, а какой-нибудь ученик ученика Максута Шлехтшпица представит специальные тесты, более строгие, чем раньше, и это сочтут шагом вперед…

А потом прилетят земляне… Господи, да мы же их не примем! Он вдруг понял это окончательно. Да, так оно и будет. Мы не отдадим им эту планету, да что там планета – мы не отдадим им свой способ жизни, они улетят ни с чем, ужасаясь и недоумевая, если только мы позволим им улететь, они улетят ни с чем…

Человек, сидящий на обочине, засмеялся. Он подозревал, что над этим уже хохотали, складывались, держась за живот, тысячи других, таких же, как он, людей, и еще будут смеяться тысячи таких, как он. И от этого он захохотал еще громче.

Особенно сильный удар тупым носком ботинка свалил его с четверенек на бок, и тотчас последовал еще один, заставивший захрипеть и скорчиться, – в солнечное сплетение. Били профессионально, но голову, живот и позвоночник не трогали, видно, был приказ не калечить, а ребра Пескавин прикрывал локтями. Сопротивляться было бессмысленно, он это понял сразу, еще до того, как отобрали стилет. Бежать тоже не следовало: тот третий, с кровяными кроличьими глазами, что встал у выхода из коридора на стреме, не выпустит, а если все же случится чудо – еще того хуже: найдут, не могут не найти, еще два дня здесь торчать. «Расположенный в одном из красивейших уголков Тверди, – пульсировали в голове фразы из путеводителя, – и окруженный живописными вершинами, заповедник в последние годы заслуженно приобрел славу наиболее посещаемого объекта всего Восточного Рукава. Горные озера с чистейшей водой, альпийские луга и величественные горы, окружающие Ущелье, придают заповеднику неповторимый колорит…»

Ему удалось откатиться к стене. Теперь эти двое мешали друг другу, удары пошли пореже и не такие сильные. Парни уже перестали шипеть при каждом ударе, как коты, и только посапывали: видно, выдохлись. «Хватит уже, – злобно подумал Пескавин. – Мне все ясно, понял. Добродушное отеческое внушение. Слушайся старших, не огорчай папу и маму».

Бить перестали. Он немного поворочался, покряхтел – «Талантливо изобразил в самом начале, что попали в пах, иначе бы не удовлетворились, добавили бы еще», – потом медленно поднялся на четвереньки. Дальше подниматься не стоило: внушение внушением, а в конце должен стоять жирный восклицательный знак. Ну, где он?

Пинок в шею бросил его лицом в пол. Теперь можно было встать, ребятки получили полное педагогическое удовлетворение. Педагог педагогу волк, подумал Пескавин, отклеивая лицо от пола. Каждый гад вокруг педагог, потому что учитель учит, а педагог внушает, а внушать все любят, это им только дай… Он помотал головой, разгоняя муть перед глазами. Муть раздвинулась, и из нее выплыли кроличьи глаза:

– Больше к мумиям не ходи. Понял?

Пескавин кивнул.

– Увидим еще раз – пеняй на себя. Дружеский тебе совет: улетай сегодня же. Помой морду и уматывай. Деньги есть?

Пескавин сглотнул слюну, пошевелил во рту языком – зубы целы, «восклицательный знак» пропал даром. Подавил желание ухмыльнуться.

– Какие там деньги. Билет есть. На послезавтра.

– Обменяй. Чтобы завтра мы тебя здесь не видели. Хорошо понял?

– Угу, – Пескавин снова кивнул.

– Не слышу!

– Я хорошо понял. – Поспешная фраза, запнувшись на вылете, прозвучала жалко. На всякий случай Пескавин громко хлюпнул носом. Кажется, получилось убедительно. Провинция… Там, где его знали, приходилось играть со всей отдачей – здесь клевали и на халтуру в четверть силы.

Педагогов черти уже унесли куда-то. Красноглазый, сворачивая в фойе, подмигнул с добрым юмором и, куражась, соорудил из пальцев бодливую козу. Пронесло. Морщась от боли, Пескавин кое-как отряхнулся, ощупал лицо – ничего, крови вроде бы нет. Хоть сейчас иди через толпу к кассе менять билет – рыло как рыло, никто и не обернется. Он тихонько выругался. Черт, угораздило же, чтобы и без денег, и облажаться, как последний ватрух! Ломтиками себя называют, пальчики ломают у мумий, а может, и не только у мумий, по всему видно, что не только. Местный прайд, ребята серьезные, цепкие, и работают, видно, чисто, чужаков неопрятных к пальчикам близко не подпустят. А без пальчиков – долгов по самые ноздри, опять набегаешься с высунутым языком и половую тряпку не раз из себя изобразишь к всеобщему удовольствию. Рифмач того и ждет.