Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947

Джек смотрел на них в упор.

Это они виноваты, что его жизнь и его любовь складываются так неудачно. Если бы не они, его грезы о женском теле, о пылкой и страстной любви могли бы стать явью. У него был бы свой дом – только для него и Алисы. Для Алисы Джейн.

Дядюшке, тете и кузенам придется убраться. И немедленно. Иначе пройдет еще двадцать лет, пока тетя Розалия соберет свои старые чемоданы и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда.

Глядя на них, Джек схватил нож, которым тетушка обычно резала мясо.

Голова Джека качается, и он открывает глаза. Э, да он, кажется, задремал.

Все это произошло две недели назад. Уже тогда, в такой же вечер был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Тогда же он и заставил их улыбаться.

Возвратившись из своих воспоминаний, он улыбается молчаливым фигурам, сидящим вокруг стола. Они вежливо улыбаются ему в ответ.

– Я ненавижу тебя! Ты, старая сука, – кричит Джек, глядя в упор на тетушку Розалию. – Две недели назад я не отважился бы это сказать. А сегодня… – Он повернулся на стуле. – Дядюшка Дэйм! Позволь сегодня я дам тебе совет, старина…

Он говорит еще что-то в том же духе, затем хватает десертную ложку и притворяется, что ест персики с пустого блюда. Он уже поел в ресторане – мясо с картофелем, кофе, пирожное, но теперь наслаждается этим маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает десерт.

– Итак, сегодня вы навсегда уйдете отсюда. Я ждал целых две недели и все решил. Я задержал вас здесь так долго, потому что просто хотел присмотреть за вами. Когда вы окончательно уберетесь, я же не знаю… – в его глазах промелькнул страх, – а вдруг вы будете шататься вокруг и шуметь по ночам. Я этого не выношу. Не могу терпеть шума в доме, даже если Алиса въедет сюда…

Двойной ковер, толстый и беззвучный, действует на Джека успокаивающе.

– Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.

Тетя Розалия зловеще подмигивает ему, выражая сомнение.

– Ах! – восклицает Джек, подскакивая. Затем, глядя на тетушку, он медленно опускается на стул. Губы его дрожат. Но потом он расслабляется, нервно смеясь.

– Господи, да это же муха.

Муха прерывает свой поход по извилистой, желтой щеке тети Розалии и улетает. Но почему она выбрала именно этот момент, чтобы помочь тетушке выразить недоверие?

– Ты сомневаешься, что я смогу жениться, тетушка? Думаешь, я неспособен к браку, любви и исполнению супружеских обязанностей? Думаешь, я мальчишка, несмышленыш? Ну ладно же! – Джек качает головой и с трудом успокаивается.

"Это же просто муха… А разве муха может выражать сомнение? Или ты уже не можешь отличить муху от подмигивания? Черт побери!"

Джек оглядывает всех четверых.

– Я растоплю печь. И через час избавлюсь от вас раз и навсегда. Поняли? Хорошо. Я вижу, что поняли.

За окном начинается дождь. Потоки воды бегут с крыши. Джек раздраженно смотрит в окно. Шум дождя он не может заглушить. Бесполезно было покупать масло, петли, крюки. Можно обтянуть крышу мягкой тканью, но дождь будет шелестеть в траве под окнами. Нет. Шум дождя не убрать… А сейчас ему, как никогда в жизни, нужна тишина. Каждый звук вызывает страх. Поэтому все звуки надо устранить.

Дробь дождя напоминает нетерпеливого человека, постукивающего в дверь костяшками пальцев…

Джека снова охватывают воспоминания – тот день, когда он заставил их улыбнуться…

Он тогда резал лежавшую на блюде курицу. Как обычно, когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными физиономиями. Если дети улыбались, тетя Розалия набрасывалась на них с яростью.

Ей не понравилось, как он держал локти, когда резал курицу. "Да и нож, – сказала она, – давно бы уж следовало поточить".

Вспоминая об этом, Джек смеется. А тогда он добросовестно поводил ножиком по точильному бруску и снова принялся за курицу. Затем посмотрел на их напыщенные, скучные рожи, и замер. А потом поднял нож и пронзительно завопил:

– Да почему же, черт побери, вы никогда не улыбнетесь?! Я заставлю вас улыбаться!

Он поднял нож несколько раз, как волшебную палочку и – о чудо! – все они заулыбались!

Джек резко поднимается, проходит через холл на кухню и оттуда спускается по лестнице в подвал. Там большая печь, которая обогревает дом.

Джек подбрасывает уголь в печь до тех пор, пока там не забушевало мощное пламя.

Затем он идет обратно. Нужно будет позвать кого-нибудь прибраться в пустом доме – вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые восточные ковры надежно обеспечат тишину, которая будет так нужна ему целый месяц, а может, и год.

Он прижимает руки к ушам. А что, если с приездом Алисы Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в каком-нибудь месте?

Джек смеется. Ерунда! Такой проблемы не возникнет. Нечего бояться, что Алиса привезет с собой шум. Это же просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости, а не бессонницу и жизненные неудобства.

Он возвращается в столовую. Фигуры сидят в тех же позах, и их безразличие нельзя объяснить невежливостью.

Джек смотрит на них и идет к себе в комнату, чтобы переодеться и подготовиться к прощанию. Расстегивая запонку на манжете, он поворачивает голову и прислушивается.

Музыка. Джек медленно поднимает глаза к потолку, и лицо его бледнеет.

Наверху слышится монотонная музыка, которая вселяет в него ужас: будто кто-то касается одной струны на арфе. И в полной тишине, окутывающей дом, эти слабые звуки кажутся грозными, словно сирена полицейской машины.

Дверь распахивается от удара его ноги, как от взрыва. Джек бежит наверх, а перила винтовой лестницы, будто полированные змеи, извиваются в его пальцах. Сначала он, разъяренный, спотыкается, но потом набирает скорость, и, если бы перед ним внезапно выросла стена, он не отступил бы, пока не разодрал бы о нее пальцы в кровь.

Он чувствует себя, словно мышь в колоколе. Колокол гремит, и от грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватывает Джека. А звуки все ближе, ближе.

– Ну погоди! – кричит Джек. – В моем доме не должно быть никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил!

Он врывается на чердак.

Облегченно вздыхает, потом истерично смеется.

Капли дождя падают из отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, которая усиливает звук, словно резонатор. Одним ударом он превращает вазу в груду осколков.

У себя в комнате он надевает старую рубашку и потертые брюки и довольно улыбается. Нет музыки! Дырка заделана. Ваза разбита. В доме снова тихо. О, тишина бывает самых разных оттенков…

Есть тишина летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых, скрип колпаков уличных фонарей, шелеста листьев. Такая тишина делает слушателя вялым и расслабленным. Нет, это не тишина! А вот зимняя тишина – гробовое безмолвие. Но она преходяща, и исчезает с приходом весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев и эхом разносит дыхание или слово, сказанное глубокой ночью. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!