Томас Диш - Концлагерь

Они вышли, двое охранников за ними; но Скиллимэн не сумел удержаться, чтобы не вернуться, пустить напоследок еще одну парфянскую стрелу.

— Не отчаивайтесь, Луи. Расклад изначально был не в вашу пользу.

Сами понимаете, вселенная-то на моей стороне.

Щипанский отсутствовал, расстраивать было некого, так что я позволил себе отпарировать.

— Вот это-то мне таким вульгарным и кажется.

Он аж с лица спал — явно привык полагаться на мое молчание. В мгновение ока из Сатаны он стал всего лишь немолодым, лысоватым, болезненным администратором, и явно не самого высокого пошиба.

Нет, но как это все-таки удобно — жалеть наших врагов. А то пришлось бы куда сильнее напрягаться, чтобы ненавидеть.

Напрягаться… Даже сказать «Больно» — и то непосильное напряжение.

Самочувствие не улучшилось. Теперь вот упрекаю себя, что не пошел на конфронтацию. Господу молчание, конечно, всегда служило верой и правдой, но для меня это щит явно недостаточный.

Обидно.

Но что я мог ответить? Скиллимэн осмелился высказать то, чего все мы в глубине души боимся, что это так; в конце концов, даже Христос не сумел возразить Искусителю ничем сильнее «Изыди!».

Эх, Саккетти, кто о чем, а вшивый о бане. Подражание Христу.

Грустно мне, грустно.

Недомогание волнами захлестывает дамбу. Мешки с песком кончились. С крыши дома своего озираю я улицы, ждущие потопа.

(Спаси меня. Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня).

Опять лежу в изоляторе, разглядываю стакан воды. Постоянно принимаю болеутоляющее.

Никто меня не навещает.

Еще грустнее.

Читать не могу дольше часа подряд, потом шрифт учиняет над глазами грубое насилие Заходил Хааст (уж не потому ли, что я сетовал на одиночество?), и я спросил его, нельзя ли отрядить кого-нибудь, чтобы читал мне вслух. Он обещал, что подумает.

О Мильтон, тебе стоило дожить до этого часа. Или, еще лучше, трем твоим дочерям. Бедный Трудяга, мне даже его жалко: стихи он читать не умеет, языков не знает, а на длинных словах спотыкается. В конце концов я поручил ему Витгенштейна. Есть своя музыка в контрасте между растерянным, сбивчивым изложением и сивиллиными умствованиями.

Экземпляр мой позаимствован с полок Мордехая; на полях масса пометок все теми же каракулями. Половину комментариев я просто не понимаю.

Мне лучше или хуже? С трудом понимаю, по каким Признакам теперь об этом судить. Я опять встал на ноги, хотя все время глотаю таблетки. Трудяга под моим руководством монтирует Музей Фактов, по моему проекту.

Оборудование для магнум опуса, остававшееся все в той же аудитории, Хааст приказал перенести в другое помещение — но настоял, чтобы обращались с превеликой осторожностью. Мы — рабы предрассудков, даже отмерших.

Дополнение:

Преподобный Огастес Джеке вынужден был отложить намеченный визит в Белый Дом из-за некоего серьезного недомогания.

Недавнее пополнение коллекции:

Ли Харвуд, поэт, известный в США и Великобритании, опубликовал ряд сочинений на языке собственного изобретения. Лингвисгы, изучавшие эти «неологизмы», подтвердили заявление Харвуда, что в основе своей язык его не является производным ни от одного другого языка, устного или письменного. Харвуд предпринимает попытки основать на окраине Тусона, штат Аризона, утопическое сообщество, где можно было бы говорить на его языке и «развивать на этой основе новую культуру» Триста добровольцев из двенадцати штатов уже вызвались принять участие в проекте.

Разослал приглашения. Открытие музея назначено на завтра, в одиннадцать утра. Можно было б обойтись без приглашений — Хааст и так обещал, что будут все.

Музей открылся и закрылся. Доказательств было более чем достаточно — и цель моя достигнута.

Первым собрал воедино все разрозненные факторы Скиллимэн. Перед фотографиями Вейзи — которые убийцы любезно предоставили в распоряжение прессы — он закашлялся и долго не мог продышаться.

— Саккетти, как давно вы об этом знали? — сердито развернулся он ко мне, переведя наконец дыхание.

— Ничего особо секретного, герр доктор. Все было в газетах. Естественно, предварительно я убедился через Щипанского, что газет Скиллимэн не читает.

До большинства «прыщиков» тоже начало доходить. Перешептываясь, они обступили нас кольцом. Хааст, перед которым невидимая рука начертала на стене «Мене, текел, упарсин», беспомощно озирался в поисках переводчика.

Скиллимэн на глазах умерил раздражение и напустил цивильного лоску.

— И от какого числа первая вырезка, позвольте осведомиться?

— Премьера «Космической фуги» Адриенны Леверкюн состоялась 30 августа. Правда, этот случай относится к довольно сомнительным. Я включил его в состав экспозиции, потому что Аспен настолько близко и потому что она безусловно лесбиянка.

— Ну конечно! — опять дал он выход гневу. — Каким же ослом я был!

— Вы тоже? — сердечно поинтересовался я. Но ему было не до шуток. Разбирайся он хоть чуть-чуть в сравнительной физиологии, я мог бы и по морде схлопотать.

— О чем это вы тут? — спросил Хааст, растолкав «прыщиков». — Что это вообще такое? Почему такой сыр-бор из-за каких-то… газетных вырезок? Согласен, убийство кошмарное, но полиция скоро обязательно найдет негодяя. В этом, что ли, дело? Додумались, кто убийца?

— Ха-Ха, убийца — это вы. Что я и пытался вам втолковать все эти месяцы. Вы убили Джорджа Вагнера, Мордехая, Мида — а скоро и меня убьете.

— Бред собачий. — Он обернулся к Скиллимэну за моральной поддержкой. Он просто спятил. Все они к концу как с цепи срываются.

— В таком случае скоро и весь мир сорвется, — вставил Уотсон, «прыщик» посмелее. — Потому что ясно как дважды два: весь чертов мир — по крайней мере, вся страна — заражен паллидином.

— Не может быть! — с неколебимой уверенностью заявил Хааст. — Абсолютно не может быть. Служба безопасности… — Тут Дошло даже до Хааста. — Она?

— Именно, — ответил я. — Эймей Баск. Сомневаться не приходится — она.

— Старина Зигфрид? — нервно хохотнул Хааст. — Нет уж, увольте — вы что, хотите сказать, кто-то ей целку порвал? Смех, да и только!

— Целку не целку… — проговорил Скиллимэн. — Может, кто-нибудь обошел Линию Зигфрида с флангов и атаковал с тыла.

Морщинки на лбу Хааста собрались недоуменной мелкоячеистой сетью. Затем пришло понимание и с ним — отвращение.

— Но кто мог… в смысле…

— Подозреваю, кто угодно, — пожал я плечами. — Всем нам доводилось иметь с ней приватные беседы в ее кабинете. Уверяю, не я. Скорее всего, Мордехай Если помните, прообразом для героини его сочинения послужила наша добрая докторша. Кстати, там мелькал смутный намек, что эту самую Лукрецию имели per anum — правда, признаю, что подозрение возникло у меня только уже, так сказать, задним числом.