Юрий Никитин - Имаго

– Они всерьез уверовали, что они самые-самые во всем. Даже умные!.. Ты заметил, что если лет сорок назад в США переводили почти всю верхушку нашей литературы, все крупные научные работы, то сейчас нет ни одного перевода? Причем, перестали переводить не только наши работы, но и европейские! Уверены, что все лучшее рождается именно у них. Они так долго запускали эту утку по всему миру, что сами и поверили. Правда, некоторое основание есть, ведь все лучшие специалисты из России выехали именно в США. Они рассудили здраво: какой смысл наблюдать за вырождающейся Россией?.. Кстати, ты не собираешься хотя бы съездить в США?

Я удивился:

– Зачем?

Он ухмыльнулся.

– На заработки, конечно. Раз уж ты предпочитаешь большие деньги большой науке! Выступил бы с лекциями в штатовских универах. Платят там – закачаешься! Здесь за год столько не насобираешь, сколько там в конвертике за неделю. И свои идеи бы развил. Штатовская молодежь – радикальная. Еще Гувер, шеф ФБР, сказал, что если человек в студенчестве не был коммунистом – у него нет сердца, но если он и в сорок лет все еще коммунист – у него нет головы. Университетская молодежь Америки первая твои мысли подхватит, понесет по всему миру… Не соблазняет?

Звучало, в самом деле, соблазнительно, я хотел было спросить о деталях такой поездки, кто оформляет, от кого взять приглашение… еще не для того, чтобы ехать, а просто интересно, как другие это проделывают, но наши взгляды случайно пересеклись, всего на миг, и я застыл, словно оказался на самом краешке над бездонной пропастью. Из его зрачков на меня смотрел черный мертвый космос. Не наш, где планеты, звезды и галактики, а тот, что за Краем, где ничто .

– Звучит соблазнительно, – ответил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, – я, пожалуй, подумаю…

Он смотрел пристально, не мог же я так легко заглотнуть наживку. Я старался выглядеть все тем же, только не показать бы, что увидел в нем, в его теле – его настоящего. Он не поверит, но я это в нем увидел.

– Если надумаешь, – сказал он оживленно, – дай знать. У меня есть кое-какие концы. Стоит дернуть всего разок… Организуем по высшему классу! Нет, лучше я сам тебе позвоню, а то ты когда еще раскачаешься!

– Да, – ответил я пересохшим ртом, – да… позвони.

Он поднялся, рука его была сухая и крепкая, я ощутил настоящее мужское рукопожатие, открытое и сильное, отработанное на мячике эспандера, поставленное имиджейером, ибо для его типа людей гораздо важнее производить впечатление открытого и честного человека, чем им быть.

Я проводил его до лифта, он поинтересовался:

– Дом у вас с общей верандой? И как этот возврат к социализму, работает?

– В новых условиях, – ответил я, – да. Когда у всех квартиры изолированные, все тянутся к общению…

– Интересно, – сказал он. Нажал темную кнопку вызова лифта, она засветилась красным глазом. Вверху по узкой продольной полоске пошел сиротливый огонек, старательно переползая с клеточки на клеточку. Лифт поднимается с первого этажа. – Покажешь?

– Да ради бога, – сказал я. – Вон дальше по площадке, там за поворотом дверь…

На веранде уже чаевничали Майданов, Лютовой и Бабурин. Увидев входящего Перевертенева, обалдели, а я испытал гаденькое чувство гордости, вот, мол, какие люди ко мне ходють. Черт, как же мы, презирая дешевую популярность клоунов, сами же поддаемся ее влиянию!

По лицу обмершего от счастья Майданова я увидел, что после отбытия высокого гостя будет добиваться, чтобы вот прямо здесь повесили мемориальную доску, такой великий человек побывал, его ж кажный день по телевизору показывают!

Перевертенев с интересом осмотрел наш стол, Анна Павловна рассыпалась в любезностях. Он взглянул на часы.

– Пожалуй, на пять минут присяду, большое спасибо… Да, можно с вареньем. Благодарю вас!

Майданов суетливо придвигал вазу с сахарным печеньем:

– Отведайте… Детям буду рассказывать!

Перевертенев улыбнулся, взял печенье, с хрустом сжевал, показывая, что он такой же простой, как и мы здесь, отечески обратился к Майданову, признав в нем хозяина застолья:

– У вас здесь славно… Но вот моего лучшего ученика, Бравлина, не удержали, не удержали в рамках!.. Какие же вы соседи? Он же мог такое в науке совершить! Да не только в науке – в политике, дипломатии, истории… Но вот потянуло на дешевую популярность, увы, это вечный соблазн молодости. Я уже ему сказал, что его идеи смехотворны, язык беден, построения не новы, логика не выдерживает никакой критики, но и вы здесь меня поддержите… Увы, великие перемены в обществе уже невозможны. Предстоит только плавное и неизменное развитие западного образа жизни, к которому, кстати, мы сами и принадлежим. Хотя, почему «увы»?.. Это прекрасно. Общество должно развиваться по прямой линии.

Майданов улыбался и часто-часто кивал. Я заметил, что даже Лютовой и Бабурин, один в оппозиции по идейным соображениям, другому по барабану все академики, если не за «Спартак», смотрят на Перевертенева чуть ли не с отвисшими челюстями. Еще бы, Перевертенева часто показывают по жвачнику: на одном канале дает интервью, на другом комментирует, он приходит на все шоу, на которые приглашают, – тем самым создается имидж человека, который широко-широко известен. И даже если кто-то к нему в оппозиции, то все равно может дома сказать с тайной гордостью: а сегодня, мол, на улице Перевертенева встретил. Вообще-то он не последняя свинья, мне даже дорогу уступил и дверь передо мной открыл, так как я нес на плече мешок… А домашние бросятся к нему с расспросами: а какой он в жизни, а как одевается, а чем пахнет, а как держится… А человечек усядется и начет рассказывать про то, как он встретился с самим Перевертеневым.

Перевертенев наконец взглянул на часы, охнул, поднялся, развел руками. Улыбка у него была виноватая, мол, еще бы посидел с вами, да президент ждет, надо государственные дела решать, он же без меня никуда, да и Госдуме надо подсказать, какой ногой сморкаться.

Когда отбыл, Анна Павловна рассыпалась в восторгах, какой обаятельный мужчина, а сам Майданов сказал укоризненно:

– Вот видите, Бравлин…

– Что? – спросил я.

– Как что? Не одобряет он ваши идеи!

– Ну и что? – спросил я.

– Как что?.. – растерялся Майданов. – Когда такой человек, человек такого масштабища не одобряет… это… это много! Это, с позволения сказать, это все. Труба, как говорит ныне молодежь.

– Молодежь так не говорит, – сообщил Бабурин. Он оглянулся на Анну Павловну. – Молодежь говорит… другие слова.

Я сказал медленно:

– Андрей Палиевич, как раз то, что Перевертенев не одобряет, и есть лучшее из доказательств, что я прав. Ведь Перевертенев – человек, который устроился в этом не лучшем обществе наилучшим образом. Он умен, талантлив, энергичен. И все эти достоинства использовал не для того, чтобы улучшить это общество… хоть на копеечку, а для того, чтобы устроиться в нем самому! Повторяю, наилучшим образом. Теперь у него и материальные блага – всякие там особняки, виллы, счет в швейцарском банке, у него научные работы касаемо этого общества и этого строя, у него научные звания, награды, дипломы… И что же? Вы в самом деле полагаете, что он мог бы одобрить учение, которое разрушает… да что там разрушает – вдребезги его мир?