Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Он поклонился, соступил с трибуны. Зал взорвался аплодисментами. Я вздрогнул, уже не аплодисменты, а подлинная овация, настоящий шквал, стены сотрясаются, люстра дрожит. Кто-то из самых воодушевленных встал, за ним начали подниматься и другие, и вот уже весь зал стоя рукоплещет отважному казачьему атаману, что гордо и с достоинством идет на свое место.

Председательствующий Власов выждал, но аплодисменты то стихают, то снова разгораются, как пламя в костре, куда подбрасывают сухие поленья, постучал по столу, сказал громко, перекрывая шум:

– Слово имеет товарищ Черкашин!.. Приготовиться Онищенко.

В зале поднялся и пошел к трибуне Черкашин, а я все еще смотрел на Карельского. Отважный человек, пламенный патриот, но еще Карамзин сказал, что патриотизм не должен ослеплять нас; любовь к Отечеству есть действие ясного рассудка, а не слепая страсть. Здесь же, увы, слепая любовь и чисто русская… нет, хуже, чисто расейская надежда на авось, на кривую, что вывезет, на говорящую щуку или золотую рыбку. Еще хуже – не надежда, а слепая уверенность. Это важное чувство, чтобы подняться в атаку под шквальным огнем врага, но ни к черту не годится в отношениях между государствами.

Более того, враги всегда поддерживали у нас это чванство и слепую уверенность, что у нас и так получится, без учебы и упорной работы: мы такие, счастливые, нас Бог любит и даст все на халяву, а что запрягаем долго, дык зато потом, когда запрягем, если запрягем…

Черкашин поднялся степенно, грузно, заговорил с крестьянской основательностью:

– Дорогие друзья, давайте посмотрим на проблему шире. Трудно нам, русским, приходится в своей же России? Трудно. Иноверцы да инородцы заполонили наши города и села, а в самых черноземных да благодатных районах отхватывают для себя земли, вытесняют оттуда коренных жителей… Да что там коренных! Как будто коренные или не коренные – что-то значит, в России все русские – коренные, а все, кто не русский или татарин, – пошли вон!.. И не надо все эти грязные увертки насчет лимита иностранной рабочей силы, на одно такое лимитное место приезжает сто черно… простите, азиатов или кавказцев, да еще три сотни нелегально! А если запретить им въезд – то сразу будет видно, что всякий азиат – нелегальщик!

Слушают с великим одобрением, дважды похлопали в середине речи, что за бред, умные же люди, если вдруг выгнать всех кавказцев и азиатов, то остановятся все стройки, замрут рынки, прекратится строительство метро, ни один москвич не спустится под землю копаться там на глубине, как не выходит в дождь асфальтировать дороги…

Третьим выступал Онищенко, этот попросту отмахнулся от моей идеи, как от полного идиотизма, походя предложил меня снять и отправить в отдаленный санаторий на лечение, чтобы не позорил партию, а затем распространялся о русской духовности, которая проснется и всех спасет. Надо только ее пробудить, она у всех у нас в душах, но спит, как спал или сидел на печи тридцать три года Илья Муромец, а потом как слез, как пошел махать!

Как именно пробудить эту нашу духовность, не сказал, такие мелкие детали оставил людям попроще, но для меня это то же самое, что предложил бы всем жить лучше, богаче, счастливее. Дескать, идиоты, не понимают, а я вот пришел и всем открыл глаза, что надо вот всем стать лучше, и тогда всем будет хорошо. Умник! И еще вон кто-то хлопает… И не один! А на лицах большинства полное одобрение.

Рядом со мной за столом президиума Ротмистров, поглядывает искоса, в темных глазах насмешка и сочувствие. Он мой противник, но все-таки стыдится таких ура-союзников, как вот этот оратор, что снова и снова о духовности. Хотя, конечно, и Ротмистров в интересах дела не откажется вместе даже с такими соратниками вбить меня в землю по ноздри.

Я слушал выступления с непроницаемо доброжелательным выражением лица политика, но внутри какой я к черту политик: сперва кипел, затем внутренности вообще начали плавиться, словно свинец на жарком огне. Ожидал, конечно, что не поймут, что истолкуют превратно, что начнется высокопарная болтовня, как это у нас обычно, к болтологии скатывается абсолютно все, а решения пусть принимает кто-то другой… но я готов принимать решения, готов! Увы, сами ничего не решим, и тебе действовать не дадим.

Власов несколько запоздало объявил часовой перерыв для обеда, но и самые голодные останавливались в проходах, мешая другим, спорили, орали, брызгали слюной, хватали друг друга за лацканы пиджаков, что мне вообще-то странно: никто меня не поддержал, с чего тогда спорить…

Часовой перерыв растянулся на два. Делегаты и во время обеда сбивались в группки, яростно спорили, одни распадались, другие разрастались за счет перебежчиков, на глазах образовывались альянсы, союзы, коалиции, ассоциации, я сразу же потерял всякую ориентацию, кто, сколько и где, рядом держались Лукошин и Лысенко, старательно рассказывали, но карта расстановки сил тут же менялась, голова идет кругом.

После очередного звонка и увещеваний делегатов удалось загнать в зал, двери закрыли, бдительный Власов еще раз строго-настрого предупредил охрану, чтобы никаких корреспондентов и на порог, а мы поспешили к столу президиума.

В зале чувствовалась настолько гнетущая атмосфера, что я невольно бросил взгляд под своды, ожидая увидеть там грозовую тучу. Грудь сдавило незримыми тисками, с трудом перевожу дыхание. Сижу за столом президиума между Власовым и Ротмистровым, вроде бы из зала должны смотреть на выступающего, а на меня только поглядывать, но все время чувствую на себе взгляды, все смотрят с пытливым вопросом и с такой интенсивностью, что взмок, спина зачесалась, а на висках, чувствую, часто-часто затрепетали жилки.

Власов сказал в микрофон:

– Тихо-тихо!.. Прекращаем разговоры. Итак, в перерыве вы успели не только пообедать, но и выработать отношение к довольно революционной идее нашего лидера. Так что продолжим дебаты, а после получасового перерыва еще раз определимся и проведем голосование… Та-а-ак, из записавшихся на выступление первым после перерыва у нас идет Корневищев. Господин Корневищев, прошу вас!

– Товарищ, – негодующе поправил его, поднимаясь с кресла, громадный мужик довоенного сложения. – Товарищ Корневищев!

Несколько человек одобрительно хлопнули в ладоши. Я даже не понял, всерьез или с иронией, все слишком поглощены проблемой выбора, стараются понять, на какой платформе остаться, а депутат Корневищев тем временем легко и быстро пронес медвежье тело к трибуне, навис над нею, опершись обеими руками, и заговорил раскатистым басом, от которого начали содрогаться стены:

– Я никогда не думал, что доживем до такого позора…