Юрий Никитин - Имортист

Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом целый штат врачей ходил… В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он – сам царь Мидас…

Медведев увидел меня в дверях, тут же оглянулся на Романовского, сказал наставительно:

– Владимир Дмитриевич, вы как с культуркой обращаетесь?.. Мне это варварство как серпом по Фаберже, когда вот так грубо!.. лучше уж на ковер…

– Хорошему Фаберже, – отпарировал Романовский невозмутимо, – ничего не мешает. Господин президент, эти три подхалима только делают вид, что работают! Я их уловки уже часа три созерцаю.

– Видите? – обратился ко мне Вертинский. – Сам признался!

– Меня хлебом не корми, – сообщил Романовский, – дай роскошно пожить. Вы, дорогой Иван Данилович, если жаждете сделать глупость, торопитесь: вон те двое опередят!

Я прошелся по залу, сел, откинулся на спинку и в изнеможении откинул руки на широкие подлокотники. Медведев сказал сердито:

– Господин президент, он нас обижает!.. Я бы все давно сделал, да тут вирус завелся…

– А кофе на клавиатуру тоже вирус пролил? – спросил Романовский саркастически. – Вообще-то, вы правы, Игнат Давыдович, вовремя смороженная глупость делает обстановку более теплой, чем не вовремя испеченная мудрость. Мне вот отсюда видно ваше резюме на экране, что-де стаби– лизиpовались темпы pоста спада pоссийской экономики… Вот сижу и думаю, представляете? Над чем бы ни работал наш Иван Данилович, всегда получается оружие. Да еще такое, что бьет по своим! Стабилизировались темпы роста спада… круто? Это только в нашем русском министерском языке, это я как министр культурки, как говорит разлюбезный Игнат Давыдович, говорю!.. Вот и думаю, стоит ли свеч этот геморрой?..

Шторх тоже посмотрел на Романовского поверх очков обжигающим взором, пожаловался:

– Господин президент, его хотя бы приспособить кофе варить! Ну, ни к чему не удается полезному, доброму, вечному!

– Меня и так постоянно преследует мерзкое чувство перевыполненного долга, – сообщил Романовский.

Медведев буркнул:

– Вы страдаете манией величия, Владимир Дмитриевич!

– Великие люди манией величия не страдают, – возразил Романовский, – они ею наслаждаются. Вы никогда не говорили с гением? А я так часто с собой разговариваю. А вы, дорогой Игнат Давыдович, назвались клизмой – полезайте, полезайте… Видите, господин президент, только прилег, а уже заколачивают!

Я проговорил устало:

– По непроверенным, но заслуживающим доверия агентурным данным, вы уже три часа созерцаете…

– Так это же какой труд! – запротестовал Романовский. – Я же не просто созерцаю, я мыслю!.. А этим существам нужно, чтобы я микроскопом гвозди… Хотя, конечно, если микроскоп хороший, можно и гвозди, но ведь не оценят юмора, грубые… Грубые, серые, материальные. В смысле, нерелигиозные, представляете чудовищ?

Вертинский фыркнул, Медведев презрительно скривился, Шторх вообще не снизошел до реакции на выпад. Я поинтересовался:

– А вы, Владимир Дмитриевич? С вашим бунтарским инстинктом трудно признать Творца, не так ли?

Романовский негодующе фыркнул:

– Человек, господин президент, рождается с религиозным инстинктом! Без веры и законченной картины представлений о Вселенной человеков не бывает. Это можно называть принципами, кругозором, а можно, как это делает Орест Модестович, вообще никак не называть. Типа, люблю копаться. Это понятно и почтенно, но вот только любовь к копанию на ровном месте несостоятельна, и поэтому следуют оправдания – мол, человек сам себя должен переделать, это такая ступень мраморная, с перилами и барельефами, дальнейшей эволюции. То есть Орест Модестович предполагает, что, когда человек себя изменит и при этом выживет, там, в будущем, другой человек, на порядок выше, будет заниматься чем-то туманно-радужным, типа возни с измененными и перешедшими на следующую ступень эволюции мышами. Опять похвально, но чем будет руководствоваться тот, следующий, эволюционно ступивший на мрамор, человек? Ведь светлые идеалы уже достигнуты. А у него будут свои светлые идеалы и так далее. В принципе, об этом можно писать страницами и томами. И это – псевдорелигия.

Вертинский перебил строго:

– Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма…

– Церковь?

– Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?

– Новых религий, – заявил Романовский, – не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт – ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света – одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя – Творец, Учитель и Дух Святой.

Вертинский спросил ядовито:

– Именно такие?

– Какие удалось увидеть, – отпарировал Романовский. – Станем умнее, увидим больше.

Он говорил очень серьезно, выглядел серьезно, даже вальяжную позу переменил, я ощутил, что на этот раз обошелся без шуточек, на такие темы не шутят, а кто шутит – тот бравирующий независимостью подросток, ему еще взрослеть, умнеть, начинать понимать что-то помимо того, что уже знает, и уверен, что окончательно постиг всю мудрость мира.

– Ай да Пушкин, – проворчал Медведев, – ай да son of the bitch! Когда петух утром кричит «ку-ка-ре-ку», он, в общем-то, прав. На путях истории дорожных знаков нет, так что лучше идти с Богом, чем идти на… навстречу пожеланиям трудящихся. Ладно, вы как хотите, а я пошел, пошел…

Он поднялся, поморщился, отсидел то ли ногу, то ли поясницу.

– Уютно у вас, – пожаловался он. – Потому и засиживаюсь… А дома уже обнюхивают, следы помады ищут! Ну да, на работе задержался, еще что расскажи…

На следующий день проснулся с пренеприятнейшим чувством, что вокруг меня сгущается некое зло, а я порхаю, аки мотылек, беспечный такой, как наши зубоскалы на эстраде. Взглянул на небо – чистое, синее, высокое, но ощущение все равно такое, будто свинцовые тучи прямо над головой, все ниже и ниже, воздух превращается в студень, клейкую массу, даже пространство и время пронизаны чувством надвигающейся беды.

На соседнем столе в моем рабочем кабинете самый простой глобус, обычный, школьный. Кажется, достался по наследству от предшественника, я чуть было не выбросил, люблю все сверхсовременное, однако в этом глобусе что-то есть, есть… Смотрю и вижу планету, просто планету. А на ней – человечество, которое мало кто воспринимает как человечество, а больше как блоки: НАТО, исламский мир, Китай, Индия… Россию в этой таблице присобачить некуда, от нее обычно отмахиваются, словно эту территорию вот-вот займут другие народы, так что неча о ней зазря языки трепать.