Юрий Никитин - Баймер

Она наморщила лобик, я трясся, словно решалась моя судьба. За розовыми стеклами блеснула искорка, Вероника сказала уже мягче:

– Ну, если тебе так уж хочется восполнить пробел в своем эстетическом образовании…

– Хочу! – воскликнул я. – Просто жаждаю!

Она засмеялась.

– Ладно. Но только по ВДНХ.

За ворота меня пропустили, но следили, как коршуны. Я уплатил, мне даже дали «квитанцию», Вероника вышла и огляделась, как в своей гостиной, я следил за ее просветленным лицом, у меня самого все светлело, словно на лугу, куда падает солнечный свет.

Народу маловато на этой ВДНХ, кучки бездельников, да и то странные, какие-то половинные. Может, и не половинные, но я не мог подобрать другое слово, но при взгляде на этих людей оставалось ощущение какой-то незавершенности.

Ларьки, газетные киоски, порнуха, презервативы и мороженое, под уздцы провели облезлое животное. На спине гордо восседал надутый ребенок, животное смотрело печальными глазами и монотонно обмахивалось хвостом от мух.

По главной аллее выросли и придвигались к нам огромные фонтаны. Легкий ветерок донес облачко тончайшей водяной пыльцы. Я остановился, ощущение в эту жару просто сказочное, справа блещет золотом огромный Каменный Цветок… Нет, это вроде бы урожай, в середине исполинский золотой сноп, а вокруг, спинами к нему, красивые молодые женщины, тоже золотые, то есть из меди, в руках виноградные гроздья, яблоки, персики, кувшины с вином, дальше я не рассмотрел, памятник огромен, пока обойдешь весь этот бассейн – заморишься, да еще дивные рыбы пущают изо рта фонтаны…

– Красиво, – сказал я.

Вероника заколебалась, похвалить или нет, все-таки это не природное явление, а сделано руками человека, что ж тут хорошего, из рук человека разве выйдет что-то приличное, с другой стороны – уже старина, а в старину, как известно, «все было лучше».

– Да, – согласилась она наконец, – неплохо. Хоть и грубовато, конечно.

Мощные струи поднимаются на высоту трехэтажного дома, там рассеиваются, воздух здесь чистый, свежий, без намека на пыль, а другие струи наполняют бассейн, дети и взрослые садятся на широкий бордюр, достают пригоршнями чистую холодную воду, брызгаются.

Кто-то разулся и вообще полез в воду. Вероника фыркнула и потащила меня прочь.

Я отчаянно трусил, что эта ВДНХ вот-вот кончится, но мы шли по прямой, а она не кончалась, и тогда я пошел на отчаянный трюк: изобразил жгучий интерес к какому-то бизону на постаменте, развел руками:

– Какая красотища!.. Только не пойму, а где же всадник?

Вероника удивилась:

– Какой всадник?

– А это разве не родео? – спросил я. – Как-то странно ставить памятник быку, а не всаднику… Конечно, политкорректность – это немало, но…

Она расхохоталась:

– Это же павильон животноводства! Здесь собраны все достижения… А быки наши в те годы были в самом деле лучшие в мире. Не веришь? Зайдем, я тебе все покажу.

Павильон животноводства оказался сам по себе огромным, как стадион, а вокруг него, как поросята вокруг свиноматки, еще и куча небольших павильонов для овец, свиней и прочих пернатых.

Я ходил за Вероникой, как щенок, смотрел на нее влюбленными глазами, но, когда она поворачивалась ко мне, я изображал бурный интерес к животным, хотя, естественно, я интересуюсь ими только в хорошо прожаренном виде.

Потом я воспылал интересом к пчеловодству, к рыбоводству. Видел и громадный павильон «Электроника», но наступил на горло своей песне, ощутил, что такому светлому ангелу моя техника ни к чему, ни к чему…

Когда вышли из павильона «Лесоводство», был вечер, небо медленно темнело. Разом вспыхнули фонари, а редкие звезды сразу потускнели.

Вероника шла тихая, торжественная. Оранжевый свет фонарей окутывал ее фигуру как прозрачным одеялом. Я вздохнул, она быстро взглянула в мою сторону.

– Что-то случилось?

– Красиво, – выдавил я. – Как красиво…

Он повернула голову, словно хотела проследить за направлением моего взгляда. Останкинская башня выглядела как странная марсианская мечеть, слева от нее повис диск луны, странно пепельно-серый пополам с охрой, а внизу блистал неземной город, яркий и загадочный.

Я ощутил, что поздним вечером, когда во всех окнах свет, когда еще никто не спит, город действительно сказочно красив, прекрасен, блистающ, как новогодняя игрушка.

– Да, – сказала она, – это небо… Эти звезды!.. И чистый воздух…

– Да-да, – торопливо подхватил я. – Это небо… И мы, значит, под этим небом.

Мы вышли из ворот, дальше жилые дома. Освещение вроде бы везде одинаковое, электрическое, однако все темные дома даже темны по-разному: есть с коричневым оттенком, есть с зеленоватым, есть синие или лиловые. На первый взгляд они все темные, даже черные, а в темноте, как известно, все кошки серы, а в глазу недостает не то палочек, не то колбочек, и глаз в сумерках перестает различать цвета, однако ночью различает, да еще как различает!

А сама Останкинская подсвечена снизу, вообще, странный эффект дает подсветка снизу, смотришь на привычные вещи, как будто впервые увидел, они становятся и новее, и загадочнее, и чудеснее, и чем-то маняще недостижимыми, как проехавшая на большой скорости красивая женщина в мерсе.

Город еще не спит, рано, но сейчас то ли чемпионат мира по футболу, то ли рабыня Изаура снова плачет, улицы пустые, две трети окон темные.

По проезжей части проползла поливалка, мокрый асфальт чернее самой ночи, это море разлитой адской смолы, но я с трепетом смотрел вперед на сверкающий факел подсвеченного снизу мощными прожекторами здания. Это горящий кристалл, огромный меч бога, только что вынутый из небесного горна. Если в жилых домах горят оранжевым окна, то здесь все окна черны, как грех, зато ярко освещены боковые панели, все вертикальные и горизонтальные промежутки, уступы. Все окна ровными черными квадратами смотрят темно и загадочно, уснувшие до восхода солнца, а сейчас царство совсем других сил…

Дальше дом попроще, не то казино, не то какой-то Дворец культуры или спорта. Половина окон освещена, здание как будто заполнено медом, свет мягкий, сладкий, оранжево-желтый, окна горят в беспорядке, этот дом типично московский с его неприятием порядка, организованности, симметрии…

Вероника все чаще поглядывала на меня искоса. Я шел как по звездам, душа истончилась, мне хотелось петь и плакать одновременно.

– Что с тобой? – спросила она тихо. – Тебя всего трясет.

– Ты права, – выдавил я. – Ну, когда говоришь насчет кофе… Перепил.

– Кофе – яд, – проговорила она негромко.

– Да, – согласился я. – Хоть и очень медленный.

Я чувствовал, как между нами проскакивают искры. Мой жар по инфракрасному EEE-1394 переливался в ее тело, я видел румянец на ее щеках, а взгляд, который она бросала на меня, становился все испуганнее и несчастнее.