Юрий Никитин - Я живу в этом теле

Но даже мой разумоноситель способен сопротивляться: мое тело встало, преодолевая сонливость, помотало тяжелой головой, почти на ощупь взяло кофемолку, привычно засыпало, закрыло, смололо, перелило воду, засыпало снова, дождалось вздымающейся шапки пены, сняло и, не давая отстояться, перелило в чашку, а ноздри то ли его, то ли уже мои ловили бодрящий запах этого легализованного наркотика, губы вытянулись трубочкой, я отхлебнул жадно, обжигаясь, но, быстро впитываясь уже во рту и в глотке, кофеин начал гонять кровь, в мозгу прояснилось, я вспомнил все, что было вчера и что обязательно надо сделать сегодня.

Однако, перекрывая все мысли и чувства, всплыло горькое: сколько я наслышался чуши, вроде напыщенного: кто умер, но не забыт, тот бессмертен! Это все красиво, неверно… нет, пусть даже очень верно – с точки зрения общества. Но ведь то некое общество, то совсем другие люди, а это – я, я!.. Меня не будет! Я себя не смогу чувствовать! Что мне до того, что почувствует или будет продолжать чувствовать какое-то общество! Мир исчезнет, исчезнет, исчезнет…

Или вот еще одна напыщенная чушь: бессмертие животных – в потомстве, человека же – в славе, заслугах и деяниях. Только тот, дескать, способен на великие деяния, кто живет так, словно он бессмертен. Да, это все так, если с точки зрения общества! Но я – не то общество. Я сам – общество. Я сам – замкнутый и совершеннейший мир. Я не хочу исчезать, даже если это принесет агро-о-омаднейшую пользу какому-то там обществу, а они все какие-то там, ибо то всего лишь они, общества, пусть даже там общество всех-всех людей на свете, но зато на этой чаше весов – я, сам я!

И я для себя во сто миллиардов раз дороже, чем все люди на свете, чем все человечество, чем вся галактика или даже метагалактика…

Я ощутил, что всхлипываю от ужаса. Вернулся в ванную, всмотрелся в это существо, заставил его сделать смайл, закрепить этот смайл, быть готовым в любой момент продемонстрировать смайл, оделся и вышел, поручив разумоносителю проделать за меня все алгоритмизированные движения по запиранию квартиры, вызыванию лифта…

На службу явился ближе к концу рабочего дня. Показалось, что Марина посматривает несколько удивленно, но помалкивает. Рабочий день тянулся невыносимо долго. В уголке компа зелеными цифрами часики, страшно смотреть не на минуты или даже секунды, а на доли секунды. Сердце сжимается от тяжелой тоски. Это уходит моя жизнь, утекает, и нет никакой возможности ее остановить, продлить, что-то сделать… Наверняка есть пути, не может не быть, но жизнь уходит, я хочу остановить ее сейчас, в этом возрасте, навсегда остаться двадцатидевятилетним… пусть даже тридцати-, но остановить время!..

Вавилов, хохоча, рассказывал:

– Пришел мужик к врачу, жалуется: доктор, мне один врач сказал, чтобы я исключил мучное, другой велел не есть мясного, третий – молочного… Кому верить, доктор? А тот подумал и отвечает: я бы порекомендовал придерживаться их рекомендаций, а со своей стороны посоветовал бы исключить еще и растительную пищу…

Все смеялись, веселые и довольные, что рабочий день вот-вот кончится, что обещанный дождь не состоялся, что зарплату выдали без задержек и что троллейбусную остановку перенесли ближе к нашему зданию.

Марина улыбнулась заговорщицки, я кивнул, вышел первым, а ровно в шесть высокая дверь выпустила ее легкую, такую воздушную с виду фигурку.

Она сбежала вприпрыжку по ступенькам, высокая грудь колыхалась, на этот раз я не рассмотрел острых сосков, разгладились, а грудь при каждом шаге вздрагивала томно и наполненно нежной горячей плотью. Ступенек всего три, но, когда она вышла, я почти рассмотрел под ее микроюбочкой тоненькие трусики, обтягивающие яйцеклад.

Я рассматривал, наверное, чересчур внимательно, и она, дразнясь, весело показала язык. Влажный, красный, наполненный кровью, он смутно что-то напомнил, потом я понял, какие ассоциации это вызвало, но открытие не послало кровь к развилке. Напротив, подумал, что этот дразнящий жест появился разве что с принятием христианства, им легко было дразнить пуритан, умерщвлявших плоть, но сейчас такой намек отмирает, уже редкость, ибо при сексуальной революции когда-то вызывающий жгучее любопытство клитор стал доступен и почти открыт каждому школьнику.

– Ты что так уставился? – спросила она весело. – Раздел меня глазами, затем зачем-то одел…

– Неча голой ходить по улице, – ответил я сварливо.

– А куда идем?

– Уже забыла? – упрекнул я. – К далай-ламе Твердохлебу, конечно.

– Ах да, духовного восхотелось… Извращенец, однако.

Здание, в котором располагалась школа восточноевропейской мудрости, находилось в центре. В добротном сталинском монстре, с широкими дверьми, куда могли бы заезжать паровозы или тепловозы; с огромными медными ручками и ступеньками из широких плит мрамора. А когда я увидел на стене массивную бронзовую плиту с вензелями, вовсе раскрыл рот от изумления:

– Тут же одна аренда стоит уйму денег!

– Заметил?

– Такое не заметить! На какие шиши снимают?

– Пожертвования, – ответила она лаконично.

– Ого!

– Трудно поверить?

– Трудно. У кого куча денег, тот добывает вторую кучу. Он весь в делах, интригах. Какие, к черту, духовные запросы?

Ступеньки крыльца потертые, но из настоящего мрамора, тоже, как говорят, сталинских времен добротности и качества. Марина пошла первой, на мраморе задержалась на миг, одна нога красива на своем смутном отражении, другая на асфальте. Юбочка натянулась резко, выделяя каждую округлость ягодицы. Ее серые глазищи уставились с недевичьей серьезностью:

– Ты уверен, что хочешь сюда зайти?

– Почти. А что… что-то не так?

Она прикусила губу, но сейчас это было просто выражение задумчивости, хотя в другой момент эта сочная, вздутая, как спелая вишня, губа, прижатая белоснежными зубками, вызвала бы желание тоже впиться в них, как в созревшие ягоды.

– Просто у людей наступает момент, – сказала она нерешительно, – у некоторых людей… когда понимают, что никакие деньги не помогут сохранить то, что уходит.

– И что?

Она взглянула мне в лицо без улыбки:

– В эти дела, как в ислам… если кто нырнул, то… выныривает редко.

Я смотрел на нее во все глаза, как громом ударенный, а она усмехнулась и пошла по ступенькам. Ее загорелые ноги двигались дразняще, а юбочка стала еще короче, открывая краешек белоснежных трусиков, но у меня в голове билась только одна потрясенно-паническая мысль: что, она тоже? Хотя бы смутно ощущает то, что до боли, до обморока остро чувствую я?

Я поднимался вслед за ней к массивной двери, больше похожей на ворота для паровозов, смотрел на Маринкин пикантно двигающийся зад и понимал с космическим холодом в душе, что уже не протяну к ней руку самца, не потащу в постель, потому что внезапно возникла гораздо более глубокая и в сто миллиардов раз более интимная связь, когда всякие половые штучки лишь осквернение…