Кир Булычев - Вячик, не двигай вещи!

– Мама, это все пустяки, – сказал Вячик. – Мы уберем в пять минут. Но ведь ты не будешь теперь возражать?

– Против чего?

– Против существования телекинеза.

– Нет, милый, буду, – настаивала мама. – Кстати, большое спасибо за чудесный портфель. Мне приятно, что ты обо мне тоже иногда думал.

– Почему иногда? – Вячик оттащил кресло из кухни и достал половую тряпку.

– Кстати, – сказала мама, – ты совершаешь ошибку.

– О чем ты говоришь, мама?

– Я уже звонила Марии Петровне…

– Ах, уже…

Кухня являла собой прискорбное зрелище плодов мальчишеского хулиганства. Вячик отметил это с некоторым удивлением, словно сам не имел к тому отношения.

– У меня вызывает отвращение тот цинизм, с которым эта юная особа пыталась тебя окрутить.

– Мама, перестань, ради бога! Мне уже не десять лет…

– Ему не десять лет, – повторила мама сурово и обвела рукой кухню. – Ему не десять лет…

– Но неужели ты не видишь, что я все это сделал на расстоянии? Не двигаясь с места?

– Любое достижение человеческого разума, – продолжала мама, – имеет смысл лишь в случае, если оно может принести пользу человечеству в целом. Я полагаю, что она в самом деле полностью закружила твою, к сожалению, нестойкую голову…

– Но ты же видела!

– Надеюсь, что ты никогда больше не будешь этим заниматься.

Вячик махнул рукой и ушел из кухни. Он с грустью подумал о том, что все его споры с мамой кончаются тем, что он машет рукой и уходит.

Вернувшись в комнату, Вячик с неприязнью поглядел на самоуверенный портфель, расположившийся на столе, и велел ему убраться со стола, но портфель, конечно, не послушался. Вячик присел на корточки перед чемоданом, вытащил из него горсть фотографических кассет. Он же обещал Люде!

– Мама! – крикнул он. – Я пойду сдам пленки проявлять.

– Что за спешка?

– Я восемь пленок в Англии отснял.

– Архитектурные достопримечательности?

– Там все есть. И достопримечательности, и люди…

– Еще чего не хватало! В день приезда из-за рубежа! Ты никуда не пойдешь!

Мать всегда поощряла увлечение Вячика фотографией. Но не сейчас. У нее были все основания полагать, что Вячика в данный момент волнуют не исторические памятники Лондона, а физиономия той особы. А это следовало пресечь.

– Я пошел, – сказал Вячик. И настроение сразу исправилось. В бунте самое трудное – начало.

Мать не ответила, и ее молчание было красноречивее гневного монолога.

На лестнице Вячика встретила соседка и вместо того, чтобы поздороваться, прижалась к стене. Вячик не заметил ее. Он отстраненно улыбался. А перед ним в воздухе, подобно птичьей стайке, плыли восемь фотографических кассет.