Кир Булычев - Вид на битву с высоты

– Нет, не знаю.

– И я забыл.

Коршун открыл сундучок Шундарая, не потому, что хотел поживиться, – вряд ли тут чем-то поживишься. У него было дело, о котором никому не скажешь. Делать его не хотелось, не сделать – нельзя.

Коршун кинул взгляд на песочные часы, что стояли на столе. Половинка песка уже высыпалась. Многого не успеешь. Но до санбата дойти он успеет.

Коршун кликнул своего ротного старшину – Мордвина. Никто не знал – это имя или национальность. Он был одноногий, но ничего, не жаловался. От ямы он далеко отойти не мог, но всех подменял – раньше Шундарая, потом Коршуна. Если кто из штаба придет или что случится – всегда в ротной яме есть нужный человек.

Коршун растолкал Мордвина, тот спал под старыми одеялами.

– Смотри на часы, – приказал Коршун. – Если меня не будет, а в часах останется вот столько, на палец, ударишь тревогу. Понял?

– Чего не понять, – ответил Мордвин. – А говорят, что теперь ты вместо Шундарая.

– Прости, не сказал, – ответил Коршун. – Все так быстро произошло.

– А Шундарая повесили или расстреляли?

Как нехорошо получается. Надо же было человеку сказать! Хотя бы даже как подчиненному. Или роту собрать? Не надо собирать – в роте нет человека, кроме Мордвина, который бы не знал о том, что случилось.

– А ты куда? – спросил Мордвин. Он не обиделся. Не сказали, значит, не надо. Хотя он с Шундараем ладил. Мордвина хотели в тыл отправить, в город, а Шундарай не дал. И что делать в тылу Мордвину, который в жизни иного ремесла, кроме военного, не знает? Да и ходят слухи, что в городе с калеками, чтобы не кормить, поступают, как с бродячими собаками. Врут, наверное...

– По делу, – сказал Коршун.

– В медсанбат пойдешь?

– Зайду, – признался Коршун.

Дурак-дурак, а понимает.

Коршун пошел по траншее, потом по остаткам асфальтового шоссе, к грязному ручью. От него вверх, к развалинам. Когда-то здесь было много кирпичных домиков. Почему-то они развалились – остались груды кирпича. А за ними была видна большая длинная яма – в ней располагался госпиталь, который все называли санбатом.

Сюда попадали раненые или больные, кому можно было помочь. А если рана была тяжелая или смертельная да еще была опасность, что ты можешь попасть в плен, то тебя должны были добить свои. Такие на войне жестокие законы – ничего не поделаешь, ты же не в игрушки сюда приехал играть.

Охрана у санбата – место удобное и спокойное для бездельников и трусов – сидела в кружок, играла в кости. С охранниками играли и санитары.

Коршуна заметили, когда он уже спускался в яму.

– Ты кто такой? – спросил незнакомый охранник и потянулся к поясу.

Но старший охранник его узнал.

– Смотри-ка, Коршун, – сказал он, – новыми нашивками разжился. Ты что же теперь, за Шундарая будешь?

Коршун был недоволен тем, что охранник сразу догадался. Но ничего не оставалось, как признаться.

– Значит, все наследство тебе? – спросил тот же охранник – кривая рожа – и захохотал.

Коршун был настроен миролюбиво. Не потому, что охранника любил или боялся. Никого он здесь не боялся, но ситуация была такая сложная, что лучше остаться с охранником в хороших отношениях.

– Ты же знаешь, – сказал он серьезно, – чем эта история кончилась.

– Какая?

– Там, в низине казней.

– Говорят, что сбежал твой Шундарай. А другие говорят, что ты сам ему голову отрубил.

– Это кому как нравится, – сказал Коршун. – Потом тебе расскажу, без людей вокруг. Понимаешь?

– Ну иди, лейтенант, я уже понял.

Другие охранники стали спрашивать, но главный охранник прикрикнул на них и сказал – надо играть, а не рассусоливать. Перед ним на плоском камне столбиком лежали монеты. Видно, ему везло.

Коршун пошел по яме. Там, по обе стороны широкого прохода, стояли койки. На койках лежали раненые и больные, многие койки были пустыми. В дальнем конце ямы была натянута веревка, на ней, на кольцах, висела длинная, до земли, занавеска во всю ширину госпиталя. Из-за занавески слышались стоны. Коршун прошел по залу. С одной из коек его окликнули. Там лежал парень из его взвода, у него была ранена рука, задета кость, но вроде бы ранение не тяжелое.

– Что с Шундараем? – спросил солдат.

– Пока не знаю, – сказал Коршун. – Я не вру, в самом деле не знаю. А как рука?

– Болит, дергает.

– Может, нарывает?

– Может, и нарывает. У нас же с лекарствами плохо.

– Ну ты держись, возвращайся, ждем тебя.

– Если Шундарай вернется, скажи, что я помню, если что надо...

– Скажу.

– Ты ищешь Надин?

– А где она? В операционной? – Коршун показал на занавеску.

– Нет, она в прачечной, – сказал раненый.

Коршун пошел направо, там было отверстие в стене, тоже занавеска, но небольшая, за ней был склад – полки с лекарствами, бинтами и всякими нужными в санбате вещами. Еще дальше узкая щель вела в прачечную. Там стоял котел с кипящей водой. Два мужика из штрафников кидали в него грязную одежду и мешали ее веслами. Потом белье попадало на наклонные ребристые доски, и санитарки катали его скалками, стирали и полоскали в холодной воде, потом выжимали и развешивали. В яме смешивались горячий пар и холод.

Коршун сразу узнал Надин по красному платочку. Она никогда без него не выходила. На ней была серая одежда, ниже колен, и солдатские сапоги, только короче. Поверх серого платья был надет застиранный белый передник с красным крестом на груди.

Надин почувствовала, что он вошел.

Она бросила в бадью рубаху, которую стирала, и побежала к нему.

– Коршун, как хорошо, что ты пришел! Что там? Что случилось? Я же не знаю, я ничего не знаю!

– Ты можешь в сторону отойти?

Старшая сестра, которая стояла там с блокнотом в руке – проверяла, как они работают, сказала:

– Отойдите на вещевой склад, только ненадолго.

– А мне надолго и нельзя, – сказал Коршун.

Старшая сестра была доброй теткой. Хоть вид у нее был суровый. Здесь все были такие – обтрепанные судьбой, грубые, циничные. Редко встречались такие, как Надин. Как будто бабочка среди навозных мух. Да и работа здесь была у женщин трудная – их ведь мало на фронте. Они остались в тылу, растят там детей, готовят еду и вооружение для фронта, ухаживают за стариками. А здесь лишь доброволки, большей частью из публичных домов. Так говорят – да они и сами не отрицают. Если спросишь, никогда не ответят. Но командиры имеют право на женщин. В этом нет ничего дурного. А обычно бабы обслуживают сразу нескольких.

По-разному бывает. Среди них мало корыстных – да и что за корысть? Из трофеев чего-нибудь? Но какие трофеи в отступающей армии? Говорят, что у ублюдков много женщин, и публичные дома есть, и даже рестораны – у них много всего. А если к ним попадают наши женщины – ну гражданские, когда город или деревню захватят, или пленные из санитарок, – то они над ними измываются, а потом отдают своей солдатне в публичные дома. Там у них бесчеловечные отношения, женщину не считают за человека. У нас все-таки получше. Если ты чего не хочешь, скажи старшей сестре или адъютанту полка, и тебя защитят. Бывает, правда, обязывают – но потому, что у каждого из нас должно быть чувство долга. У санитарок тоже.