Урсула Ле Гуин - Старая Музыка и рабыни / Музыка Былого и рабыни

Лицо Камзы было гладким, безмятежным и не выдавало никаких чувств, хотя он не раз слыхал, как она тихонько разговаривает и напевает своему ребенку, радостно и весело агукая ему. Это притягивало его. Однажды днем он увидел ее сидящей за работой на балюстраде большой террасы с младенцем, привязанным за спиной. Эсдан приковылял и сел подле нее. Он не мог воспрепятствовать ей отложить нож и доску в сторону и встать, опустив руки, глаза и голову, едва он приблизился.

— Сядь, пожалуйста, продолжай свою работу, пожалуйста, — сказал он. Она повиновалась. — Что ты такое чистишь?

— Дьюили, хозяин, — прошептала она.

Эти овощи Эсдан ел часто и с удовольствием. Он с интересом присмотрелся к ее работе. Каждый большой деревянистый стручок следовало вскрыть по сросшемуся шву, что было непросто: нужно было тщательно искать точку вскрытия, а потом несколько раз с силой провернуть в ней острие ножа. Затем пузатые семена нужно было вытащить одно за другим и очистить от волокнистой липучей оболочки.

— А эти остатки есть нельзя? — спросил он.

— Нет, хозяин.

Это был трудоемкий процесс, требующий силы, навыка и терпения. Эсдан устыдился.

— Я никогда раньше не видел сырых дьюили.

— Нет, хозяин.

— Какой славный малыш, — сказал он с некоторой неловкостью.

Крохотное создание, лежащее в своей перевязи, опустив голову ей на плечо, открыло огромные иссиня-черные глаза, смутно глядя на окружающий мир. Эсдан никогда не слышал его плача. Дитя словно не от мира сего — хотя ему не приходилось часто иметь дело с младенцами.

Она улыбнулась.

— Мальчик?

— Да, хозяин.

— Прошу тебя, Камза, — молвил он, — меня зовут Эсдан. И я не хозяин. Я пленник. Твои хозяева также и мои хозяева. Может, ты будешь звать меня по имени?

Она не ответила.

— Наши хозяева будут недовольны.

Она кивнула. Уэрелиане кивали, откидывая голову, а не склоняя ее. За столько-то лет он совершенно к этому привык. Он и сам так кивал. Он обратил внимание на то, что обратил на это внимание. Его пленение и то обращение, которое он претерпел здесь, дезориентировали его. За минувшие несколько дней он больше думал о Хайне, чем за предыдущие годы и десятилетия. Уэрел был его домом — а теперь больше не был. Неподходящие сравнения, не относящиеся к делу воспоминания. Отчужденность.

— Меня посадили в клетку, — сказал он так же тихо, как и она, и запнувшись перед последним словом. Он не мог выговорить его полностью — клетка-сгибень.

Снова кивок. На сей раз — в первый раз — она посмотрела на него, промельком таким посмотрела.

— Я знаю, — беззвучно сказала она и вернулась к прерванной работе.

Он не нашел, что еще сказать.

— Я была щенком, и в ту пору я там жила, — сказала она, бросив взгляд в сторону поселка, где висела клетка. Ее бормочущий голос был совершенно ровным, как и все ее жесты и движения. — Прежде тех времен, когда дом сгорел. Когда в нем жили хозяева. Они часто вешали в клетке. Однажды человек висел, пока не умертвился. Там, в клетке. Я это видела.

Между ними воцарилось молчание.

— Мы, щенки, никогда не ступали под ней. Не бегали.

— Я видел… земля там, под ней, другая, — промолвил Эсдан так же тихо пересохшим горлом, дыхание его прервалось. — Я видел, когда смотрел вниз. Там трава. Я подумал, что может быть… может быть, они… — Его голос пресекся окончательно.

— Одна бабушка взяла палку, длинную, подцепила ею тряпку, намочила и подняла к нему. Свободнорезанные отворотились. И все же он умертвился. И после этого еще гнил.

— Но что он такого сделал?

— Энна , — сказала она — односложное отрицание, которое он часто слыхивал из уст рабов: я не знаю, я этого не делал, меня там не было, это не моя вина, как знать…

Как-то раз он видел, как хозяйскую дочку, сказавшую «энна», высекли — и не за разбитую ею чашку, а за это рабское словцо.

— Полезный урок, — молвил Эсдан. Он знал, что она его поймет. Угнетенным привычна ирония, как привычны воздух и вода.

— Вас туда загнали, и страх объял меня.

— На сей раз урок предназначался мне, а не тебе.

Она работала прилежно, безостановочно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета белой глины с голубоватым оттенком было спокойным, умиротворенным. Кожа ребенка была темнее, чем у нее. Ее не случили с невольником, ее употребил хозяин. Здесь изнасилование называлось употреблением. Веки младенца медленно сомкнулись, полупрозрачные и голубоватые, словно створки ракушек. Он был таким маленьким и хрупким, вероятно, не больше месяца-двух от роду. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее покатому плечу.

На террасах не было никого, кроме них. Легкий ветерок шевелил ветви цветущих деревьев у них за спиной, серебром прочерчивал речную даль.

— Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, — сказал Эсдан.

Она подняла взгляд, но не на него, а на реку и вдаль.

— Да. Он будет свободным, — сказала она и продолжила работу.

То, что она сказала ему это, согрело его душу. Так хорошо было узнать, что она полагается на его честность. Ему так нужно было, чтобы хоть кто-то полагался на него, потому что после клетки он сам не мог на себя положиться. В присутствии Райайе все было в порядке, Эсдан по-прежнему мог пикироваться; беда была не в этом. Она подступала, когда он был один — спал, размышлял. Он почти все время был один. Что-то пострадало в его сознании, в самой его глубине, сломалось, да так и не срослось, и могло не снести его бремени.

Утром он слышал, как приземлился флаер. А вечером Райайе пригласил его на обед. Туалнем и двое веотов поели с ними, а затем извинились и покинули его в обществе Райайе с полубутылкой вина на раскладном столе в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Это была комната не то для охотничьих причиндалов, не то для трофеев, ведь в этом крыле дома размещалась азаде, мужская половина, куда женщинам доступа не было — женщины имущества, служанки и потребные девки, за женщин не считались. Со стены над камином скалилась голова огромной стайной собаки с опаленным и пропыленным мехом и потускневшими стеклянными глазами. На противоположной стене прежде висели арбалеты. Их светлые тени явственно выделялись на фоне темной древесины. Электрическая люстра то вспыхивала, то пригасала. Генератор работал скверно. Один из стариков-невольников все время его чинил.

— Пошел к своей потребной девке, — сказал Райайе, кивком указав на дверь, которую Туалнем только что затворил за собой, прежде рассыпавшись в пожеланиях министру доброй ночи. — Трахаться с белой. Трахаться с дерьмом. У меня от этого мурашки по коже. Загонять своего петушка в дырку рабыни. Когда война завершится, ничему подобному не бывать. Полукровки — вот корень всей этой революции. Разделяйте расы. Храните кровь владык в чистоте. Это единственный ответ. — Он говорил, как если бы рассчитывал на полнейшее согласие, но выражения его дожидаться не стал. Он долил стакан Эсдана доверху и продолжил своим звучным голосом политика, гостеприимного хозяина, владельца усадьбы. — Итак, господин Старая музыка. Я надеюсь, что ваше пребывание в Ярамере было приятным, и ваше здоровье улучшилось.