Роджер Леви - Платформа [litres]

– Как тебе, Алеф?

– Я люблю тебя, – сказал я.

Она рассмеялась. Ее смех напоминал включение монитории своим нарастающим, ширящимся звоном. После того как мы впервые занялись сексом, она задала мне тот же вопрос – «Как тебе?» – и я рассказал ей, как долго это продлилось (четыре секунды) и сколько толчков я сделал, прежде чем достигнуть разрядки (почти два). С тех пор я научился отвечать «Я люблю тебя» каждый раз, когда был в чем-то не уверен и готов уйти в статистику. Она сказала мне, что ей приятно слышать эти слова независимо от того, почему я их произношу. Я также научился держаться дольше и узнал, что количество толчков не настолько важно, как другие вещи, которым обучила меня Пайрева.

Она сказала:

– И я люблю тебя, Алеф, мой альфа, мой мужчина номер один.

Мы гуляли вместе. Она сказала, что я должен ее понимать, а я ответил, что понимаю.

Снова этот смех. О, ее смех.

– Нет, Алеф. Ты себе и не представляешь! Рассказать, что мне в тебе очень нравится?

Она сказала, что ей нравится, когда я беру ее за руку. Ей нравится встречаться взглядами. Ей нравится, когда я объясняю ей что-то медленно. Ей нравится, когда после того, как она мне что-то рассказывает, я не спрашиваю, зачем она это рассказала. Ей нравится, когда я не чрезмерно аккуратен, но при этом достигаю беспорядка, не расставляя предметы каждый раз в одной и той же асимметричной последовательности. Ей нравится, когда я принимаю пищу так, чтобы цвета смешивались. Ей нравится, когда я ставлю для нас будильник, хотя мне он никогда не был нужен. Ей нравится, когда я рассказываю ей о кружеве. Ей нравится, когда я рассказываю ей, почему что-то делаю с кружевом. Ей нравится, когда я рассказываю ей не слишком многое.

Она спросила меня, что мне нравится в ней. Я ответил, что мне нравится, когда она дает мне списки. И сказал, что люблю ее.

В Песни я читал о любви и пытался сопоставить с прочитанным свое понимание и опыт. Судя по тому, что говорили люди, это был своего рода рак эмоций. Я попытался разобраться в любви сам и решил, что до этого моя жизнь была онемевшей, но теперь, с Пайревой, онемение перешло в парестезию, и я задавался вопросом, приведет ли это к полной чувствительности.

Дни в Виртуа, вне Этажа, пролетели быстрее, чем я ожидал.

К нашему возвращению организация Пеллонхорка обзавелась прозвищем. Ее называли Шепотом. Шепот отдавал приказы политикам. Шепот контролировал вот этот город, и вон ту корпорацию, и администрату вот этих планет. Но Пеллонхорк в связи с ним не упоминался.

Большинство сплетен были правдивы. Политики прибывали в город встретиться с Пеллонхорком. Город был печально знаменит своей опасностью. Иногда они не возвращались.

Так, по крайней мере, я продолжал себе говорить. Но заметил, что думаю об этом вместо того, чтобы просто наблюдать или принимать, как делал всегда. Я отмечал количество наших партнеров, прибывавших на Пеко, чтобы повидаться с Пеллонхорком в его доме. Маленький кораблик, на котором он перевозил их туда из порта, назывался «Дарвин».

Впервые в жизни я обнаружил, что думаю о себе.

Я ужасно запутался, но продолжал работу. Начал понемногу рассказывать Пайреве о себе. О том, что делал и видел. Я плакал, а она говорила мне, что я не плохой человек.

Вспоминая это, фиксируя это, излагая, я рыдаю. Быть понятым, раскрыть худшее в себе и быть принятым. Это тяжело, но и хорошо тоже.

Я продолжал работать, но понял, что мне все сложнее отделять свою работу от того, как она сказывается на людях. Я хотел что-то с этим сделать, но не знал, что с этим можно сделать.

Пеллонхорк вызвал меня к себе в кабинет. Мы без особой необходимости поговорили о близящемся законодательном собрании на Приме. Там были люди, которым он доверял, и люди, которым он не доверял, и мы обсудили, кто проголосует так, как нужно нам.

– Халфжут, – сказал Пеллонхорк.

– Он наш. Мы это знаем.

– Да, Алеф. Но он дорогой. Думаю, после голосования я привезу его сюда.

– Зачем?

– Есть дельце, с котором он может мне помочь. Кое-что личное. Скоро будет новая партия для «Дарвина». Он может присоединиться к ним. – Пеллонхорк посмотрел на меня, ожидая, и на лице его было какое-то новое, непонятное выражение, и я почувствовал, что упустил нечто очень важное, и мир вот-вот изменится.

Я ничего не сказал, но почувствовал, что дрожу.

– Разве ты не хочешь знать, что я имею в виду? – спросил он.

– Ты сказал, что это личное, Пеллонхорк.

Я знал: он имеет в виду, что собирается убить Халфжута, который был развращенным и жадным человеком; однако Халфжут не отличался от множества других, так что я не придавал этому особенного значения. Пеллонхорк всегда был убийцей. В детстве расчленять животных для него было так же естественно, как есть. Я воображал себе, что, проводя необходимые бизнес-операции, он полностью удовлетворял это желание. Теперь я понял, что все было наоборот, что это стремление убивать было для него первостепенным. И я вспомнил смерть Мадлен, и то, как он подставил язык под фонтан ее крови.

– Это личное, да, – сказал он. – Знаешь что?

– Что?

– Я не смог бы без тебя жить, Алеф.

Имел ли он в виду просто, что организация бы без меня не работала? Скорее всего, это было так. Я с ужасом понимал, до какой степени мы связаны и всегда были связаны. Но зачем говорить об этом сейчас? У меня кружилась голова. Каждый раз, когда я думал, что знаю, о чем мы говорим, я ошибался.

– Ты единственный, Алеф. Я больше ни с кем не могу разговаривать.

– О. – Я знал, что близость для него была угрозой, и чувствовал себя в невероятной опасности, точно мне улыбались, прежде чем ударить ножом.

– Ты вспоминаешь Геенну, Алеф?

Я подумал, что его настроение, возможно, переменилось, хотя никогда не мог полностью довериться своему пониманию подобных вещей. И осторожно сказал:

– Иногда. Это было давно. – Я видел, что этого ответа ему не хватило, и добавил: – Ты говоришь о своей матери?

Он выглянул в окно, где заходящее солнце обращало животы облаков в золото.

– Она в раю, – ответил он.

Сначала мне показалось, что я неправильно его расслышал.

Пеллонхорк посмотрел прямо на меня.

– Она с твоей матерью. Не уверен насчет твоего отца. А ты как думаешь?

– Я… я об этом не думаю. – Я понятия не имел, что еще сказать.

– Ты веришь в ад, Алеф?

Неожиданно я превратился в ребенка, стоящего перед отцом Благодатным, зная, что каждый ответ неверен, а вопрос – всего лишь прелюдия к порке. Голова у меня шла кругом. Лучше всего было сказать «да» и вытерпеть только милосердную боль.

Пеллонхорк очень мягко повторил:

– Я спросил, веришь ли ты в ад, Алеф? – Он сложил губы и тихо причмокнул.

Я напрягся, зная, что не могу ему солгать. Мне случалось видеть, стоя в этом кабинете, как он вот так допрашивает людей, негромко повторяя вопросы и изображая поцелуи. Меня поражало, что они безо всякого давления рассказывали ему то, что совершенно точно означало их смерть. Теперь я и сам это почувствовал.