Александр Казанцев - Том 3. Пылающий остров

— Я часто вспоминаю о нашем разговоре на закате… и стихи вашего поэта. Почему вы сказали тогда: «В сто тысяч солнц закат пылал»?

— Потому что, профессор, вижу две стороны применения вашего открытия… Не только вездесущее топливо, но и вездесущий огонь…

— Он не может быть вездесущим, мистер Тросс, пока я один владею «воздушной спичкой». Меня не так-то легко заменить. Ведь потому я и здесь, в этой экспедиции, которую хочу контролировать.

— Вы не сможете контролировать всех действий Вельта. Если бы вы, проф, доверились мне, я сумел бы укрыть и вас, и ваш секрет от любых глаз.

— Вы хотите, чтобы я открыл его вам?

— О нет! Я не специалист.

— Я бы очень хотел довериться вам, Тросс, но… мне нужно сделать для этого последнее усилие. Ведь вы доверенное лицо мистера Вельта. Не так ли?

— Очевидно, мистер Вельт уже сделал то усилие, которое вы лишь хотите сделать.

— И он доверился вам?

— Потому я и беседую с вами на его яхте, близ его острова, очень далеко от него…

— Но можем ли мы с мистером Вельтом доверять одному и тому же лицу? — вкрадчиво спросил Бернштейн.

— Вы сможете это сделать, если будете знать больше мистера Вельта.

— Я бы этого очень хотел.

— Поверьте для начала в то, что у меня найдется средство сделать вас недосягаемым для всех.

— Для всех? Но я-то хочу служить всему человечеству!..

— Человечеству вы и будете служить, это я вам гарантирую.

— Как имя поэта, который писал о закате?

— Маяковский.

— Поляк?

— Нет, русский.

— Вот как? — удивился Бернштейн и проницательно посмотрел на Тросса, потом вежливо раскланялся с ним и снова пошел по палубе.

Тросс настороженно смотрел ему вслед. Профессор, заложив одну руку за спину, другой задевая за все попадающиеся предметы, продолжал свой путь, опустив в глубокой задумчивости лохматую голову.

Ганс Шютте наблюдал за Бернштейном и Троссом, который остался стоять на своем месте.

— Обрабатываешь? — усмехнулся Шютте. — Ну, давай, давай, обрабатывай, обрабатывай. Это по твоей, а не по моей части.

До Ганса Шютте донесся раскатистый хохот матросов. — Он резко обернулся и прислушался.

— Пусть проглочу я морского ежа и он начнет во мне кувыркаться, если я не второй раз в жизни отправлюсь в такой проклятый рейс! Первый раз моим единственным пассажиром тоже был профессор. Он нанял мой моторный бот в Ливерпуле для увеселительной прогулки. Уплывали мы очень весело, тайком, ночью… и увеселялись до самой Арктики…

Ганс приблизился на несколько шагов:

— Эй, дядя Эд! Что вы тут врете про Арктику и ливерпульского профессора?

— Пусть язык мой заржавеет, как старый якорь, если вру, мистер Шютте! Мне очень не хотелось отправляться в рейс с одним-единственным пассажиром. Я знал, что у моего отца, старого шкипера, именно такой рейс и был последним. Однако мистер Вонельк заплатил мне вперед хорошую сумму, на которую можно было купить не одну бочку рому. А я в конце концов свободный моряк… свободный от лишних денег.

— Вонельк? — переспросил Шютте. — Англичанин?

— Нет, американец. Но он незадолго перед тем получил английское подданство. Кажется, как он говорил, это было нелегко. Будь я колесом на ухабистой дороге, если тут обошлось без дипломатических нот! Этот профессор Вонельк был ценной штучкой, что-то он знал такое, о чем стоило спорить дипломатам. В конце концов его уступили, как племенную лошадь.

— Вонельк? — глубокомысленно повторил Ганс. — Куда же вы его прокатили на боте?

— Я же вам говорю, сэр, в Арктику. До первой хорошей льдины… Пришлось ее искать на севере Баренцева моря, чуть ли не у самых берегов Земли Франца-Иосифа. Там были уже советские воды, и мне было не по себе. Но когда мы увидели наконец ледяные поля, тут-то и началось самое необыкновенное. Пусть у меня вырастут вместо рук ласты, если мой пассажир не решил уподобиться тюленю! Он потребовал, чтобы я его высадил на льдину. Я готов был лопнуть от изумления, как глубоководная рыба на воздухе. Он забрал радиостанцию, которую захватил из Ливерпуля, теплую палатку, немного продуктов и все-таки перебрался на наиболее симпатичную льдину, согнав с нее огромного тюленя. На обратном пути я видел на горизонте советский ледокол…

— Словом, с вашей помощью он удрал от своих боссов, — усмехнулся Ганс. — У меня тоже был такой случай. Только посмешнее. Все затеял шельма-японец! Чтобы устроить побег одному слабоумному и безобидному человеку, он заставил меня с ним вместе вынести на носилках свинью…

— Свинью, мистер Шютте? — заинтересовались матросы.

— Ну, это было чуть не сто лет назад. Только тогда этот японец смог сыграть на жалости Ганса. Теперь такой номер ни у кого не вышел бы!

— Расскажите, мистер Шютте, про свинью.

— Еще чего захотели! Не стану я с вами про свинство рассуждать. Что вы тут расселись, лодыри? Развесили уши!

Подошедший профессор обратился к Гансу:

— Не скажете ли вы мне, уважаемый герр Шютте, какое название носит эта земля на горизонте?

Все стали всматриваться.

— Пусть меня похоронят на суше, если это не тот самый проклятый остров, о котором рассказывал мне еще отец! — сказал Эд.

— Аренида, — сказал Ганс.

— Аренида! — закричали матросы и кок.

— Аренида! — прошептал профессор Бернштейн.

Смотрел на остров и мистер Тросс, но не выражал своих чувств.

Плеск разбивающихся о борт волн и мерное дыхание судовых машин стали необыкновенно отчетливыми. Люди на яхте молча смотрели на поднимающийся из моря остров.

Матросы смотрели с любопытством, кок — с некоторым страхом, боцман — недоброжелательно, профессор — с нетерпением, а Ганс Шютте — с усмешкой. Он подумал: «Вот она, та печка, откуда начнет танцевать новая война!»

О чем думал непроницаемый мистер Тросс, никто не знал.

Через некоторое время дымчатые контуры начали превращаться в бесформенную массу, похожую на опухоль.

По мере приближения яхты из воды стали медленно вырастать голые скалы желтовато-ржавого цвета. С этих скал поднимался странный фиолетовый дым.

Немного поодаль он стелился по морю, сливаясь с его синевой.

— Там, должно быть, пожар… — сказал негр.

— Да нет, какой это пожар! Там, наверно, вулкан, — прервал его один из матросов.

— Этот дым, парни, — единственное, что есть на острове, — сказал Ганс Шютте.

Вскоре стало заметно, что шершавые скалы покрыты причудливой сеткой глубоких трещин. Отвесные каменные стены спускались к морю, не обещая ни бухты, ни пологого спуска.

Пристать к этим стенам, уходившим на сотни метров вверх, нечего было и думать.

Моряки качали головами.

— Это словно проржавленные борта корабля, севшего на риф, — говорил дядя Эд, поглядывая на торчащий из воды странный остров.