Александр Казанцев - Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Клокочущая пустота.

Сирано понял значение этих слов лишь много позднее, а сейчас слушал не перебивая.

— К концу моего пребывания на Солярии у нас родилась дочь Эльда. Мы любовно пестовали ее всего лишь один наш год (два земных), чтобы передать потом на воспитание «ваятелям сердец», лучшим умам планеты, которые подготавливали юных соляриев к восприятию знаний, дабы знания эти никогда не могли бы быть использованы во зло.

— И ты расстался со своей богиней? — осторожно спросил Сирано.

— Выше счастья, выше жизни у нас, соляриев, Долг, мой молодой друг. Чувство долга знакомо и тебе. Но, к счастью, тебе еще не знакома та невыразимо острая боль внутренней борьбы, когда я должен был лететь к Земле как ее знаток и участник «Миссии Ума и Сердца» и оставить на Солярии подругу свободной, чтобы она могла избрать себе спутника жизни из числа достойнейших соляриев. Теперь ты поймешь, что значит для меня, после долгих скитаний по Франции и Англии в годы вашей чудовищной религиозной войны, найти на Земле тебя, чтобы стать твоим Демонием.

— Я оценил тебя, учитель, и понимаю твое состояние в ожидании близкого прибытия на Солярию.

— Порой мне хочется, Сирано, чтобы все это было бы только моим сном.

— Тристан! Именно такое состояние я и ощущаю все время. И, к счастью, не могу проснуться.

…На Солярии действительно никто не ждал прилетевших…

Из непривычного тумана в незнакомом Сирано разноцветье выступало покрытое чужой травой поле.

Укоротившаяся башня из альпийского ущелья прочно стояла на инопланетном лугу.

— Нас скоро заметят, — уверял Тристан, видя настороженное отношение земного спутника ко всему инопланетному.

Каково было Сирано де Бержераку, современнику д'Артаньяна, еще недавно сторонившемуся в Париже карет с гербами, запряженных лошадьми попарно цугом, увидеть на лугу карету (без гербов), катящуюся по ровному полю, как под горку, без всякой упряжки!

Возничий, похожий на Тристана, только много моложе, вышел из кареты, оживленно заговорив с ним на непонятном языке, деликатно стараясь не выдавать своего интереса к его спутнику.

Он повез прибывших в своей самодвижущейся карете без лошадей в город, где дома стояли не рядом, как в земных городах, а один на другом, уходя несчетными ярусами в розовые полупрозрачные облака.

И вдруг Сирано, казалось бы, совсем недавно проскакавший верхом половину Франции, увидел, как по улице, образованной местными вавилонскими башнями, между двух аллей с пахучими в цветенье деревьями, заставляющими вспомнить Париж и Тюильри, в самокатящейся открытой карете ехала стоя… лошадь!

Обыкновенная земная лошадь без седла!

Может ли такое присниться!

Или Тристан действительно привез сюда в прошлый прилет жеребят из Древней Греции, которые родились две тысячи лет назад, но время для них в продолжение почти всего полета стояло!

Тристан, отгадав мысли Сирано, утвердительно кивнул.

Он был непривычно взволнован, снова проглотив целительную крупинку.

Самокатящаяся карета остановилась около одной из башен.

Прохожие в развевающихся одеяниях, явно недоумевая, разглядывали Сирано в его, вероятно, кажущемся им нелепым костюме.

У Тристана тряслись руки, когда он оперся на локоть Сирано, сказав ему, что теперь им придется подняться в его дом под самые облака. Они приехали не к знатокам знания или вождям планеты, а именно к его бывшему дому.

Сирано встревоженно взглянул на учителя. На нем лица не было, казалось, он только что забрался к Сирано в спасительную башню, преодолев немыслимый подъем по скалам. Ведь у него усталое сердце. Как же можно подниматься под облака?

— Я понесу тебя! — предложил Сирано.

Тристан улыбнулся, молча указав глазами на обыкновенную земную лестницу, круто поднимавшуюся вверх снаружи «вавилонской башни», уходившей в самое небо, ибо дожди здесь, как узнал потом Сирано, были только искусственными.

День, очевидно более короткий, чем земной, клонился к вечеру. Еще не зашедшее местное светило казалось, как и на Земле при заходе, сплющенным, но обладало короной из колеблющихся языков пламени. А в фиалковом небе появились сразу две луны. Одна полнолунным шаром висела над башнями, а другая, маленькая, бледная и ущербная, виднелась в самой выси небосвода, проглядывая сквозь облака, как месяц в последней четверти.

Вот к ней-то и надо было подняться Сирано с Тристаном по крутой лестнице, которую, конечно, не преодолеть с усталым сердцем.

Но все опять получилось не так, как наяву.

Едва они вступили на первые «ступеньки», выяснилось, что по ним здесь не поднимаются, а они сами двинулись вверх, унося вставших на них все выше и выше.

Через каждые несколько ярусов приходилось переходить с лестницы на лестницу, чтобы подниматься и дальше к розовым облакам.

Башни казались исполинскими колоннами, подпиравшими небо, а лес у их основания — кустарником, в который слились сады и парки, разделенные просеками улиц. На них виднелись игрушечные самокатящиеся кареты и точки пешеходов. На васильковых водоемах кто-то плавал — не то ручные животные, не то прирученные птицы.

Сирано мысленно старался себе представить Ольду, былую подругу Тристана. Как она встретит солярия, оставившего ее ради Долга?

Женщины Земли таких вещей не прощают. А солярессы?

Сирано смотрел с высоты на раскинувшийся перед ним простор и жалел, что в этом сне на этот раз ему не дарована легкость невесомости, он не может броситься с лестницы и пронестись над парками, улицами, водоемами.

Сирано только крепче сжал руку подавленного предстоящей встречей Тристана, стараясь вселить в него бодрость.

И вот на балконе, перед которым внизу словно расстилался весь мир, распахнулась дверь, и на пороге ее застыла Ольда.

Сирано воспринял ее как воплощение строгой и совершенной красоты, заслоняющей возраст, она была ожившей статуей, которой он грезил после посещения кардинальского дворца. Да, именно ожившей, ибо неповторимо прекрасна была не только ее очерченная легким одеянием фигура, лицо с прямым носом, продолжающим линию лба, невыразимо прекрасно было выражение испуга, радости, счастья, отразившееся на этом лице, когда расширились ее васильковые глаза, когда в непосредственном порыве, не замечая столь необычного для Солярия гостя, она бросилась к Тристану и совсем по-земному заплакала, зарыдала у него на груди.

Это были слезы радости, столь человечной, понятной Сирано, что ему ничего не надо было объяснять о верности подруги герою, улетевшему для выполнения Долга. Все ясно было и Тристану.

Он изменился, помолодел сразу лет на десять, если не больше, улыбался, сиял, но молчал, не в силах вымолвить и слова.

А когда он заговорил, то на древнегреческом языке, объясняя, что его сопровождает житель далекой планеты Земля.