Марианна Алферова - Золотая гора

Но все оказалось не так страшно, как представлялось фантазиям огородников. Процедура обыденная и суетливая. Суета отвлекала.

Сначала Иванушкин сидел в очереди перед дверью с табличкой "регистрация". Перед ним было человек шесть. Вызывали довольно быстро, но еще человек пять влезли без очереди. Было слышно, как за дверью звучат два голоса: один, раздраженный, женский, второй - посетителя. Наконец дошла очередь Иванушкина. Он вошел в крошечную каморку с грязноватыми стенами. Толстая девица потребовала сообщить имя, возраст, чем и когда болел, и быстренько шлепая по клавишам, заносила данные в компьютер. Потом она лениво махнула рукой в сторону ширмы. Войдя туда, Иванушкин обнаружил дородную врачиху в нечистом халате. Врачиха заглянула ему в рот, в уши, спросила: "Жалуетесь"? Он сказал: "Нет". И его пропустили в заборную. Зал был велик, но три четверти места занимала огромная золотистая панель. Перед нею одинокими островами темнели несколько кресел. Операторы в голубых шапочках и белых сверкающих куртках священнодействовали вокруг сидящих в креслах.

В стеклянном предбаннике Иванушкина обрили наголо, голову обтерли холодной, едко пахнущей жидкостью, от которой стало саднить свежевыбритую кожу.

- Волосы-то зачем? - возмутился он.

- Все равно на висках выпадут, - отвечала лаборантка, обряжая его во все белое: даже на ноги надела тряпочные белые бахилы, а на руки тонкие нитяные перчатки.

После этого его допустили в святая святых мены. Несколько секунд он стоял озираясь и судорожно глотая слюну. Чувство было, будто он попал в гигантский желудок, и сейчас его начнут переваривать. Два кресла пустовали, но он медлил, и не двигался с места.

"Боже, зачем я это делаю? - пронеслось в мозгу. И тут же услужливо всплыл ответ: - Я очень устал. Я больше так не могу жить..."

- Сюда, сюда, яблочный мой, - позвал его худенький быстроглазый паренек, со сморщенной, будто печеной, кожей на щеках.

Ловкие руки впихнули Иванушкина в кресло и водрузили на голову экранирующий шлем. Оператор провел пальцем по золотистой панели, внутри машины что-то заурчало, и вспыхнула цепочка ласковых огоньков.

- Эй, Шустряк, каков клубень? - крикнул оператор, хлопотавший возле соседнего кресла.

- Сейчас поглядим! - пробасил Шустряк, ухватил один из электродов и вложил его в отверстие шлема, как раз у виска. - Ого, тут есть чем заняться! - Шустряк жадно сглотнул, ткнул пальцем в красную кнопку на боковом пульте, вложил во второе отверстие электрод и крикнул: - Перекачка!

... Иванушкин почувствовал легкое головокружение, комната качнулась и замерла под углом, отчего появился страх соскользнуть в темноту. Поплыли перед Иванушкиным какие-то картинки из детства, двор в городе, помойные баки, немытые окна, и в окнах пролитое закатное солнце... чахлое деревце, стремящееся куда-то прорасти, и запах пережаренного лука, который вечно плыл из полуподвальной квартиры, явственно почудился в воздухе мены...

- Ты про девочку свою первую вспомни, - шепнул Шустряк.

От Шустряка тоже пахло чем-то горелым и жирным. Но вместо девчонки вспомнилась почему-то Иванушкину соседка из крайней комнатушки, что два месяца умирала в одиночестве, срастаясь гниющим телом со старинным диваном. И когда вошли к ней наконец, то увидели черное нагое тело с огромным животом и иссохшими тряпками грудей. И по дивану ползали черви...

Иванушкин очнулся. Казалось, прошло мгновение, а Шустряк уже снимал с него шлем и с присвистом выговаривал:

- Первый сеанс закончен. Придешь через три дня.

- А сейчас куда?

- Как куда? - затрясся от смеха Шустряк, и вновь заговорил басом: - В кассу! Фики получать!

Все это Иванушкин помнил до мельчайших подробностей. Помнил, как купил в магазинчике мены новую куртку на пеновате и тут же надел вместо засаленного ватника. Потом взял банку маргарина, потом коробку карамели и женский серебристый комбинезон с оторочкой искусственным мехом... бутылки, коробки, коробочки и пакетики...Счет все не кончался...Сигареты, спички, брелоки...Еще остается... Тогда добавьте плитку белого шоколада, его так любит Дина...

...Тающий во рту молочный шоколад с розовой начинкой. Ив отламывал дольки и вкладывал в жадно раскрытый рот Дины. Огромный блестящий мешок с мены, наполненный чудо-дарами, преобразил крошечную убогую времянку . Не чувствовалось ни холода, ни сырости, не смущала наледь на окнах, и уже не казался тусклым свет самодельной лампы, которую нельзя брать в руки, потому что на ладонях после этого остаются черные пятна, а потом образуются красные незаживающие язвы.

- Вечный светильник в другой раз бери, - увещевала Дина, - и непременно "Филипс", а не какой-нибудь китайский самопал.

Они курили одну за другой сигареты и пили тягучий ликер из темной пузатой бутылки. Иванушкин, правда, предлагал сбегать к соседям и поменять тюбик помады и сигареты на бутылку черноплодной бражки, но Дина разозлилась и закричала в голос: как можно мешать чудесный ликер с мерзкой огородной брагой! Иванушкин как был, так и останется навсегда огородным чучелом. Вместо бражки выпили еще по рюмочке ликера и примирились.

Дина раскраснелась, глаза ее сверкали, и вся она наполнилась удивительным жаром - скинула ватник и свитер и бегала по времянке в одной прозрачной кофточке и коротких белых брючках, и не могла налюбоваться на удивительные вещи, созданные где-то в ином мире, а, может быть, и в ином измерении.

- Боже мой, я же красавица, Ив, взгляни, какая я красавица! восклицала она, глядясь в тусклое зеркальце на стене.

Внезапно глаза ее наполнились слезами, а крошечные ручки сжались в кулачки. Закусив губу, она придирчиво оглядела свое отражение.

- Сволочи ползучие, - прошипела она, и глаза ее холодно и странно блеснули. - Почему они там, а я здесь? Почему?

- Динуль, дорогая, я тебе столько добра принес, а ты и не рада, вздохнул Иванушкин и полез за новым сувениром в свой сказочный мешок.

Но мешок был пуст... Иванушкин напрасно шарил по дну мешка - все исчезло... Все... Он огляделся. И Дина исчезла. Времянка была пуста... Лишь хлопала наружная дверь, да завывал ветер, пытаясь сорвать крышу...

...Ив дернулся всем телом и проснулся.

"Как я устал, - подумал он, не открывая глаз, - как я невозможно устал".

Устали голова и веки, каждый сустав, каждая мышца. Иванушкин жалобно заскулил, надеясь, что это поможет. Не помогло. Он потискал голову, пытаясь в ней что-то наладить: голова казалась куском воска, на ней должны были оставаться вмятины от пальцев. Во всяком случае, появилась тупая боль в затылке, но мыслей не прибавилось. Иванушкин скинул пухлое ватное одеяло, и ощутил разморенным от сна телом кусачий уличный холод.

"Надобно сегодня дрова достать", - подумал Иванушкин.