Люси Пьерра-Пажо - Голос крови [litres]

– А вот и моя маленькая черная жемчужинка! – воскликнул старик, открывая дверь. Мерзкий запах ударил Кармине в нос. В комнате булькал самогонный аппарат – такой большой, что занимал почти всё пространство. В клетке дремал, засунув голову под крыло, зеленый попугай. – Ну что, малышка, решила зайти проведать старого доброго папашу Ванье?

– Я пришла за настойкой для Ножа, – ответила Кармина, просовывая палец в клетку – погладить птицу.

Кармине совсем не нравился папаша Ванье с его вкрадчивым голосом, зато нравился попугай. Однажды Либертэ показала ей книгу, в которой был нарисован лес, полный необычных цветов и разноцветных птиц. Это был трактат об африканских джунглях «Живописные пейзажи французских колоний» [13] Во второй половине XIX века Франция владела территориями в Африке, Индокитае, островами в Тихом океане. . Не обращая внимания на возмущенные возгласы подруги, Кармина вырвала из книги страницу с попугаями и повесила в своей спальне, прямо напротив кровати. Ей нравилось смотреть на картинку и воображать, что отец жил в этих райских местах, пока его не похитили рабовладельцы. Он был продан, перепродан, а потом куплен одним аристократом. Тот очень хотел иметь чернокожего слугу, который подавал бы гостям шампанское. Между отцом Кармины и попугаем папаши Ванье было что-то общее.

– Настоечку? Да, да, конечно… А ты, дитя, ведь согласишься пропустить рюмочку с пожилым человеком?

– Нет. Мне надо работать.

Старик насупился, но упрямиться не стал. Просто протянул Кармине бутылку. Зеленая жидкость ядовито блестела на солнце.

– Спасибо! – сказала Кармина.

Она закрыла за собой дверь и, тут же выкинув из головы папашу Ванье, со всех ног ринулась вниз. Нож всё сидел на стуле. Кармина забрала у него бутылку, откупорила настойку и налила патрону стакан зелья. Он поднял мутные глаза.

– Ах, Кармина. Ну да, ты права, какая разница, чем травиться. Присядь-ка.

Девушка послушалась.

– Что я буду делать без этой скотины Жозефа?

– Найми другого, латронпем! Незаменимых нет.

– Дела идут неплохо, но не настолько, чтобы позволить еще одного работника.

Нож опрокинул рюмку и закряхтел. Кармина и Антонен переглянулись.

Патрон пил редко, но, когда случались неприятности, мог нализаться так, что падал под стол. В последний раз это случилось, когда лучшей мясной лавкой назвали другой магазин в Лариспеме.

– Так поступить со мной! А ведь я знаком с самой Мишель Лансьен.

«Снова-здорово», – обреченно подумала Кармина. Она встала, чтобы вернуться к работе.

– Ведь благодаря ей я стал хозяином «Летающей свиньи»! А был простым подмастерьем! Помню, в тот день…

Антонен раздраженно махнул рукой. Оба знали историю Ножа наизусть. Кармина огляделась в надежде найти хоть что-то, что позволило бы не слушать ее вновь. Взгляд упал на раскрытую газету, лежавшую между отрезанной головой свиньи и глиняной миской для гусиного паштета.

– Латронпем, посмотри-ка.

Она взяла газету и показала ему заметку, напечатанную крупными буквами.

– Через месяц, первого августа, будет ярмарка сирот. Почему бы тебе не присмотреть там нового подмастерья?

Нож покачал головой.

– Всё это очень мило, но карапузы из сиротского дома дохлые, словно кукушата, а едят за троих. Еще их надо где-то селить… Влетит в копеечку.

– Да, но тем, кто возьмет на работу сироту, обещают премию. Смотри, тут написано. И название лавки опубликуют в газете. И все будут знать, что ты сделал для города. Это отличная реклама, лучше голосомата.

Мясник пробормотал что-то. Антонен покачал головой и прошептал: «Хорошая мысль!» Кармина раздраженно посмотрела на него.

– Ты не так уж и неправа, малышка, – вдруг сказал Нож, крутя в руках рюмку. – Но, видишь ли, я старею. Я уже обучил с десяток молодых ягнят и что-то подустал. Думал, Жозеф будет последним, думал, он продолжит мое дело.

– Твое дело сумеет продолжить Кармина, латронпем! – сказал Антонен, вешая связку сосисок на крюк.

Нож подпер рукой подбородок и внимательно посмотрел на девушку.

– М-да… – произнес он наконец. – Может быть, Кармина могла бы…

Он с трудом поднялся и вышел из разделочной, унося бутылку ядовитого пойла.

«Еще двадцать девять дней, и меня здесь не будет», – думал Натанаэль, рассеянно глядя по сторонам. Двадцать девять дней – почти месяц.

Есть правило: чем сильнее чего-то ждешь, тем медленнее тянется время. Двадцать девять дней казались двадцатью девятью годами. Нужно во что бы то ни стало перестать думать об этом, не зачеркивать больше графы в календаре, не уноситься в будущее всякий вечер, ложась в постель. Сосредоточиться на чём-то еще. Думать об облаках, бегущих в небе, или о том, что сегодня дадут на обед. О чём угодно – лишь бы отвлечься от мыслей о грядущей дате.

Натанаэль посмотрел в окно и встретился взглядом со своим отражением. Меланхоличный пятнадцатилетний подросток. В последнее время он сильно вытянулся, но вот мускулов не прибавилось, да и время бриться всё не наступало.

Линия роста волос на его лбу напоминала латинскую V, определить их цвет не было никакой возможности. Натанаэль, как и все сироты, был пострижен очень коротко – так воспитатели боролись со вшами.

У Натанаэля правильные черты лица. Как и его одноклассники, он очень бледен. Трудно выглядеть свежо, когда живешь в доме 15 на площади Поверженной Колонны. Обитатели приюта редко выходили гулять. Еще у Натанаэля красивые светло-серые глаза, которые наверняка бы нравились девочкам, но, к несчастью, обучение в интернате было раздельным.

Удар линейкой по столу заставил мальчика вернуться к реальности: он был в классной комнате, пропитанной запахом пыли, меха и мастики.

– Январский, не отвлекайся!

Недовольное лицо учителя математики, обычно белое как папье-маше, покрылось красными пятнами. На виске пульсировала вена.

В эту пору нервы учителей частенько сдавали. Чем ближе была ярмарка сирот, тем более неуправляемыми становились дети. Особенно те, кому исполнилось пятнадцать: они собирались покинуть интернат навсегда. Не в силах совладать с подростками, учителя нередко отказывались вести уроки – просто наблюдали за учениками, с жаром обсуждающими свое будущее. К сожалению, учитель Девернуа был не таков.

– Математику, молодые люди, вам придется испить до дна! – восклицал он, как если бы находился на сцене. – И никто не выйдет из класса, пока не осушит кубок познаний. Вот увидите, придет время, скажете мне спасибо!