Игорь Росоховатский - Триумф «Каскадёров»

«…Наконец-то я у истоков. Именно здесь рождается еле заметный под тонкой коркой льда „ручеек“, который затем, в зависимости от обстоятельств, становится полноводной рекой или застойным засасывающим болотом… Мое воображение настроено на одну волну и так натренировано, что с поражающей меня самого ясностью и выпуклостью показывает все превращения этого „ручейка“: гениальные взлеты и отвратительные падения, позволительное великодушие и вынужденную скаредность, показное благородство и трусливую подлость…

Конечно, не только я, — многие открывали истоки. Но одни предпочитали не задумываться над последствиями, другим становилось страшно, и они отворачивались, спешили забыть случайно подсмотренное, третьи пробовали использовать и употребить их на благо себе, четвертые…

А, не все ли равно, — ведь только я, я один, поняв, что справедливость среди людей не осуществится до тех пор, пока ее нет в породившей нас природе, сумел изобрести орудие воздействия на истоки. Оно поможет установить справедливость — наивысшую справедливость, какая только может быть на Земле, среди людей. И, пожалуй, хорошо, что на это повела меня не самодвижущая гениальность баловня судьбы, не жажда славы и почестей, а стремление к лучшему устройству мира. Да, да, только забота об обиженных, да еще жалость к больной девушке с золотистым пушком на шее и длинными загнутыми ресницами, притеняющими печальные глаза, вдохновила и подвигла меня на Деяние».

«Никогда не думала, что ветер бывает таким ласковым и нежным. Как он обдувает мои щеки! Мягко-упруга земля под ногами — чувствую ее податливость и силу.

Люди идут навстречу, говорят о чем-то, и никто не знает, что повстречался с чудом. О да, с чудом! Как же иначе можно назвать то, что случилось со мной? Вернулись надежды и радости — мир скрипнул на своей оси…

Наконец-то я смогу увидеть уже не по телевизору выступление на арене цирка самого родного человека. Страшно и сладостно думать, что это мой брат, Витенька, совершает головокружительные трюки под куполом. Впрочем, он и в детстве был отчаянным смельчаком. В детстве… Тогда и я участвовала в его проказах, тогда я была здорова, меня еще не постигло несчастье — эта проклятущая болезнь с благозвучным латинским названием.

А потом — годы неподвижности, отчаяния. И когда показалось, что уже нет и не будет никакого просвета, явился волшебник — добрый и великодушный, как брат, но совсем не похожий на моего Витю.

Иван Степанович столько сделал для меня, что за всю оставшуюся жизнь не смогу отблагодарить его. Тем более, что окружен он, будто невидимым полем, каким-то холодом отчужденности. Может быть, это величие, которого мне не дано постигнуть. А он разговаривает со мной так ласково и заботливо, будто протягивает руку, чтобы помочь преодолеть запретную полосу. И всякий раз, когда уже решаюсь, что-то настораживает и пугает меня — то ли его взгляд, внезапно застывающий неподвижно на каком-нибудь предмете, то ли робкое прикосновение. Его пальцы холодны и неприятны, как бы осторожно ни касались они моей руки. И я невольно отдергиваю руку, хотя очень боюсь обидеть Ивана Степановича…»

Он легко оттолкнулся от площадки и побежал по канату. Далеко внизу, во тьме, едва различались очертания огромной, в унисон дышащей массы. Сейчас он не различал в ней отдельных лиц, но хорошо представлял, как они следят за ним, сколько различных чувств отражается на них…

Замедлилась музыка марша, в ней стали прослушиваться предупредительные паузы, нарастала барабанная дробь…

Он напряг мышцы, стараясь как бы проверить и прочувствовать каждую из них… Сейчас он сотворит свой номер — двойное сальто-мортале с шестом на проволоке. Еще недавно такой номер считался невозможным даже для самого тренированного артиста. Но у него, Виктора, мышцы напрягутся и расслабятся на доли секунды быстрее, чем у обычного человека, и этих долей окажется достаточно, чтобы благополучно совершить невозможное.

Десятки раз его обследовали врачи, удивляясь феномену. Пожалуй, тщательнее других его изучал врач, знакомый сестры. Кажется, он не только вылечил Таню, но и влюбился в нее. Сегодня Танюшка наконец-то решилась прийти в цирк посмотреть его сальто. Как жаль, что отсюда ее не различить…

Отсюда он видит только то, что называют «лицом публики», — сотни лиц, объединенных напряженным ожиданием…

Музыка стихает, грохот барабанов усиливается и внезапно обрезается лезвием тишины. Виктор отвлекается от всех посторонних мыслей и сосредотачивается только на себе — на своем теле и на том, что предстоит совершить, выстраивая в памяти последовательность движений…

Толчок ногами о проволоку, напрягаются мышцы спины… И уже взлетая в воздух, уже переворачиваясь, он вдруг настораживается. Испуг пронзает его острием стрелы, — отравленный и непонятный, как недоброе предчувствие. Десятки раз он исполнял этот номер — и ни разу не чувствовал ни малейшей неуверенности. А сейчас… Правая пятка больно ударяется о проволоку и проваливается в пустоту. Виктор падает, все в нем обмирает, а навстречу несутся огни и крики… И он не узнает, что в этот вечер реакции мышц в его ногах протекают, как у всех нормальных людей, — на доли секунды дольше…

Внезапный рывок за спину — сердце и желудок еще несутся вниз, мышцы сведены в конвульсиях. Но Виктор взлетает, качается на страховочном канате, — беспомощный, как рыбешка на крючке. Он слышит единый крик зала крик облегчения, а сам готов завыть от унижения и стыда. В голове проносится: «Я ведь просил в качестве исключения разрешить мне выступать без страховки, я обижался и грозился уйти из цирка, когда отказали… А что было бы сейчас со мной?..»

Он чувствует, как сводит внутренности, и пугается, что его может стошнить здесь, сейчас…

Совсем близко мелькает поручень площадки. Стоит только протянуть руку, ухватиться за него — и ощутить ногами рифленую твердь. Постоять там пару минут, отдышаться и попробовать повторить номер… Но при одной мысли об этом приливает тошнотворный страх. «Что это со мной? Ну, ошибся, сорвался, с кем не бывает…»

И даже ухватиться за поручень не может, хотя тот мелькает совсем близко… Приближается — уносится, приближается — уносится, раз — два, веселые качели, с кем не бывает, невелика беда, протянуть руку, чуть податься вбок, рука не слушается, тошнота накатывает волной в такт мельканию; прилив — отлив, прилив — отлив… Господи, только бы не это, лучше разбиться насмерть…

Униформисты поняли его состояние. Страховочный канат натянулся, поднял его, осторожно опустил на арену. Ассистенты подхватывают под руки, уводят за кулисы. Подбегает встревоженный инспектор манежа: