Марина и Сергей Дяченко - Метаморфозы. Тетралогия

Сашку передернуло от омерзения.

– Я думаю, Стерх был не прав, когда дал тебе альбом, – сказал Костя.

– Ты считаешь? Может, будешь преподавать на его месте?

– Не смейся. Он психологически был не прав. Он решил, что проблема в диске, а проблема в тебе! Если он даст тебе распечатку, как мне, или тетрадь, как Женьке… Все равно ничего не получится, потому что ты не хочешь.

– Ты же видишь, я хочу. Я на стенку лезу, так стараюсь!

Костя упрямо покачал головой:

– Ты сопротивляешься. Ты борешься за себя.

– Стерх точно так же говорил, – вспомнила Сашка. – «Вы боретесь за себя в устоявшемся обличье, две руки, две ноги…»

– Да. И ты права. А я вот не смог бороться.

– Да, но ты живешь нормально, а я…

– Я живу нормально ?

После этих его слов стало тихо, и в тишине прошло длинных пятнадцать минут. Сашка не решалась заговорить; Костя, сын своего отца, внук своей мертвой бабушки, муж Жени Топорко, которая не стала менять фамилию, чтобы не быть Коженниковой… Костя, студент-второкурсник института специальных технологий города Торпы…

– Прости, – сказала Сашка.

– Да и ты меня, – Костя сгорбился. – Я хочу тебе помочь, но у меня нет злости. Я ударил бы тебя, – он криво улыбнулся, – но… не могу тебя бить. Наверное… он прав.

– Кто? – спросила Сашка, заранее зная ответ.

– Он , – повторил Костя. – Он обо мне очень невысокого мнения, знаешь. Я пытался раскрутить маму на разговор… о нем. Как так вышло, что он стал моим отцом? – Костя в отчаянии хлопнул ладонью по подоконнику. – Как меня угораздило стать его сыном? Кто он вообще такой?

– И что сказала мама?

– Ничего. Она вообще не желает о нем говорить. У нее истерика начинается – после стольких-то лет!

– Как же она отпустила тебя в Торпу?

– А как твоя мама тебя отпустила? Наверняка нашлись какие-то… резоны. У моей всю жизнь, всю свою жизнь, сколько я себя помню, был бзик насчет армии. Будто бы ей цыганка нагадала, или что-то в этом роде, что меня в армии обязательно убьют. Если она меня во дворе видела с деревянным пистолетом… такое начиналось! – Костя вздохнул.

– Он сыграл на ее страхе, – сказала Сашка.

Костя поднял глаза:

– Он вообще… играет на страхе. Твоем. Моем.

Сашка промолчала. Они сидели рядом, понурившись, почти соприкасаясь головами.

– Я хотел бы, Сашка, когда-нибудь встать – и осознать, что не боюсь ничего. Я устал.

– От страха?

– Да. Каждую секунду…

– И сейчас?

– Боюсь.

– Чего?

– Завтра прийти в аудиторию… Что там на первой паре, английский? А тебя нет. Тебя вообще нет в жизни, потому что ты осталась…

Костя не договорил. Сашка, повинуясь почти материнскому побуждению, положила ладонь ему на плечо:

– Не бойся. Я постараюсь. Завтра ты придешь в аудиторию, я скажу тебе «спасибо»…

Затопали ноги в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге стояла не Лена и не Вика – на пороге стояла Женя, красная, как помидор, в махровом халате, с белыми от злости глазами.

Город Торпа был усыпан снегом. Дома стояли в светлых капюшонах, надвинутых на жестяные козырьки; воздух увлажнился и потеплел. Завтра будет оттепель, вспомнила Сашка. Оттепель и порывистый ветер.

Она купила батарейки в ларьке возле почты. Все, что там были. Сто штук; продавщица бегала за ними на склад, а Сашка до копейки потратила деньги, оставшиеся от последней стипендии.

Она вернулась к себе в комнату. Надела наушники. Положила кулек с батарейками под кровать. Вытащила запылившийся конверт с золотистым диском, защелкнула крышку плеера, включила первый трек.

А потом второй.

Восемнадцать треков разной длины. Восемнадцать отрезков чужого молчания. Давящего. Равнодушного. Отрешенного. Восемнадцать разновидностей молчания, партитура полной тишины.

Летели на пол севшие батарейки, Сашка ставила на их место другие; тишина становилась все плотнее. Закладывало уши. Сашка смотрела в темноту.

В середине ночи она была уверена, что у нее три руки. Третья росла откуда-то из области грудины. Ее тело утратило очертания, раздулось и едва помещалось на кровати; ее тело лезло из рамок, как дрожжевое тесто из кастрюли. Она терпела, стиснув зубы; последовательность из восемнадцати треков повторялась раз за разом, проходили часы…

Она не заметила, как заснула. Спокойно и глубоко, не снимая наушников.

Солнечный свет бил сквозь окно без занавески, падал на пыльный линолеумный пол. Простыня казалась старым парусом, вся в квадратиках переплетенных нитей. Одеяло сползло, квадратное отверстие пододеяльника делало его похожим на туз бубен. Сашка удивилась, как много можно заметить одновременно.

Она повернула голову. Шея ворочалась с трудом. Комната подрагивала, будто отражение в воде под порывами слабого ветра. Постели соседок были пусты, кое-как накрыты покрывалами. Первая пара – английский…

Который час? Какой сегодня день?!

Время, единицы времени, значки. На тумбочке, в старом блокноте, записана важная информация, сдвоенный код, время суток, четыре символа один за другим… Вечерние индивидуальные занятия с Портновым…

Потому что сегодня вторник.

Сашка повернулась на бок, потянулась к тумбочке – и увидела свою руку.

Она закричала. Вместо крика получился хрип. В горле клекотало. Сашка села на кровати; что-то отчетливо хрустнуло. Обе ее руки были подобием механических протезов, сделанных из слоновой кости и обтянутых полупрозрачной, ослепительно-белой кожей. Она поднесла правую ладонь к лицу, сжала пальцы; шестеренки, проворачиваясь, разорвали кожу и вылезли наружу острыми иголками. Боли не было.

Сашка с трудом поднялась. Пол не качался под ногами, но голова казалась очень большой. А ощупать ее этими новыми, белыми, механическими руками Сашка боялась. Вдруг что-то сломается?

Колени почти не гнулись. Ступни казались деревянными. Сашка дохромала до стола, нашла зеркальце. И закричала – захрипела – опять.

У нее в глазах не было ни зрачков, ни радужки. Только белки в красных прожилках. Сашка отшвырнула зеркало, но продолжала себя видеть; теперь оказалось, что она смотрит не глазами. Всей кожей лица, голых локтей, шеи; трясясь, она стянула футболку и увидела комнату кожей спины. Сняла спортивные штаны, в которых уснула вчера, вместе со штанами соскользнули и трусы. Теперь каждая точка ее тела видела картину, и, складываясь, они образовывали мир-без-Сашки. Ее тело – белое, тощее, трясущееся посреди захламленной комнатушки общежития – было единственным пространством вне этого мира.

По ее коже пробегали искры. Робкие огоньки, будто скатывающиеся капли. Маленькие молнии. Из-под оболочки, местами почти прозрачной, проступали вены, капилляры и волокна мышц – таинственный лес. Очень чесалась спина; что-то происходило с позвоночником – он похрустывал, подвижный, живущий собственной жизнью.