Джеффри Форд - Меморанда

– Я, случайно, не полз на четвереньках?

Она засмеялась:

– Нет, по-моему, ты заставлял Белоу что-то пить из чашки.

– А что еще ты видела? – полюбопытствовал я.

– Много чего, но все происходит так стремительно, что не успеваешь уловить никакого смысла. Стоит различить какую-то сцену, как она уже покрывается рябью, меняется и превращается в нечто совсем иное. Как ученый, я бы сказана, что здесь можно сделать весьма любопытные выводы.

– Любопытные выводы… – эхом повторил я.

Не знаю, сколько времени мы так простояли. Думаю, что немало: волнообразное движение жидкой ртути завораживало. Наблюдая за постоянным потоком разрозненных сцен, частичек единой истории, все время казалось: еще одна картинка – и вся хроника обретет смысл.

Пока я смотрел на море, с удовольствием ощущая рядом плечо Анотины, мысли странствовали сами по себе. Мне вдруг подумалось, что вот уже пару суток у меня маковой росинки во рту не было, однако ни голод, ни жажда меня не мучают. Вот от сигареты я бы не отказался, но мои способности фокусника испарились вместе с островом.

Как долго все это будет продолжаться? Стоит ли пытаться разбудить Белоу? Да и вообще, теперь, когда Анотина рядом, стоит ли что-то менять? Это были лишь несколько вопросов из того списка, который я обдумывал, наблюдая за текущей мимо жизнью Создателя. Столько было пережито на острове, а теперь этот океан… Я казался себе мухой, застывшей в янтаре сна.

Оторваться от океанического представления мне удалось, лишь когда солнце добралось до зенита и стало спускаться. Последнее размышление касалось именно дневного светила. Его неизменное круговращение и сияние свидетельствовали о том, что Белоу – там, в моей прежней реальности, – еще не умирает. Не успела эта мысль сформироваться, как в голове зашевелилось неприятное чувство – будто зуд под черепом. Вскоре к этому симптому добавился жестокий озноб, но, несмотря на странное самочувствие, я горел желанием заняться с Анотиной любовью. Вожделение придало мне храбрости, и я предложил:

– А не поработать ли нам над моментом?

Анотина улыбнулась и жестом велела мне возвращаться внутрь. Когда мы заняли уже привычное место на полу, меня переполняла страсть. Болезненное желание начало затихать, лишь когда я взобрался на Анотину и стал двигаться в такт движению волн. В самый разгар этих упражнений я случайно поднял взгляд и увидел Белоу – с высоты своего трона тот, казалось, придирчиво разглядывал нас. Балансируя на грани момента, я сделал горькое открытие: зудящий дискомфорт был не чем иным, как ломкой, а вожделение – зависимостью.

После секса, пока Анотина спала, я вновь погрузился в наркотический бред красоты. На сей раз мой взгляд устремился вверх, сквозь купол, где в вышине незамедлительно материализовалась Вызнайка. Стремительный полет головы оставлял за собой быстро гаснущий зеленый след – ее акробатические трюки выписывали в голубом небе слова: «Истина в конце круга». Для меня эта фраза была преисполнена вселенской мудрости. В ее свете все обретало особый смысл, но как только галлюцинация исчезла, я потерял нить рассуждений – она распуталась в состояние полного отупения, погрузившего меня в сон.

Еще два дня и ночь между ними прошли в том же духе. В своем повествовании я их объединяю, поскольку они ничем не отличались один от другого. Пьяный угар страсти, галлюцинации, глубокие раздумья и осколки драмы, скачущие по гребням волн. В эти дни Анотина была для меня одновременно и квинтэссенцией чистой красоты, и реальной женщиной. Когда соитие будило во мне полет фантазии, беседы с ней ошеломляли меня глубиной мыслей и тонкостью чувств. Она была и метафорой, и материей – гибрид, который я так и не смог осознать до конца.

Однажды ранним вечером мы сидели на балконе, прислонившись спиной к куполу. Небо постепенно темнело, но солнце еще исчерчивало серебро океана последними лучами заката. Моя рука покоилась на коленях Анотины. Все дышало безмятежностью, и казалось, так было всегда.

– Клэй, давай поговорим о будущем, – вдруг сказала она.

– Ты ведь специализируешься на настоящем, – лениво заметил я.

– Я хочу, чтобы ты знал… Я не обижусь, если ты уйдешь.

– Что за чепуха, – возмутился я. – Куда это я уйду?

– Туда, где у тебя было прошлое.

– Я забыл его.

В этих словах было куда больше правды, чем мне хотелось бы.

– А как же вакцина?

Я пожал плечами:

– Мы сделали все возможное. Лично я теперь намерен заниматься только тобой. Ты для меня панацея от всех болезней.

– А люди? Ведь они умрут!

– Они умрут в любом случае, – цинично заметил я.

– А если мы никогда не выберемся из океана? – продолжала допытываться Анотина.

– Тогда океан станет нам домом, – спокойно отозвался я.

Она помолчала, потом взглянула на меня:

– Клэй, а почему я панацея?

– Ты помогаешь забыть о прошлом, – объяснил я, – а будущее рядом с тобой становится абсолютно непредсказуемым. Я свободен и от чувства вины за вчера, и от ответственности за завтра. С тобой я живу только настоящим. И это настоящее – настоящий рай.

Анотина прильнула к моему плечу и вздохнула:

– Знаешь, а я тоскую по прошлому.

– По острову? Скучаешь по друзьям?

– Ужасно скучаю, но дело не в этом. Понимаешь, мне кажется, я никогда не была ребенком. Я не могу вспомнить лицо матери или любимую игрушку…

– О, это легко исправить! – рассмеялся я. – Прошлое легко выдумать заново. Думаешь, тот, кто помнит своих матерей, отцов и игрушки, не придумывает себе прошлое? Воспоминания – это ведь не только отражение действительности, но и отблески наших желаний, наших рассказов и снов…

Анотина надолго замолчала, обдумывая мои слова. Когда совсем стемнело, мы вернулись в купол и занялись поисками момента – в тот день это была третья отчаянная попытка.

Когда я не занимался сотворением призраков прошлого под чарами красоты и не размышлял о двойственной природе Анотины, то наблюдал за океаном. Многие часы я проводил в созерцании волнующего спектакля-автобиографии. И хотя сюжет этого спектакля продолжал от меня ускользать, за время, проведенное на мостике, мне удалось сделать немало открытий.

Я видел, как умерла сестра Белоу. Поначалу это было милое дитя с задорной челкой и пухлыми щеками, но потом, собрав воедино разрозненные сцены, я видел, как ее одолевает слабость и болезненная худоба. Мне никогда не забыть, как Белоу, щуплый тринадцатилетний подросток, стоял на коленях у очага, пряча лицо в ладонях…

Я не стал рассказывать об этом Анотине, но в серебристых волнах увидел и Адмана, и Нанли, и Брисдена – в этом театре они тоже играли свои маленькие роли. Похоже, в реальной жизни Белоу все они были реальными людьми. Адман оказался доктором, который пытался вылечить его сестру. Я видел, как он дремлет в кресле-качалке у постели девочки, знакомым жестом оглаживая бороду. Нанли был школьным учителем Белоу, а когда я увидел Брисдена, тот сидел за столом с бутылкой и о чем-то разглагольствовал – точь-в-точь как в мнемоническом мире. Когда исчезающее изображение философа проплывало под куполом, мне почудилось, он махнул мне рукой. Почему Создатель после стольких лет выбрал именно этих людей для обозначения тех или иных идей, осталось для меня загадкой.