Рэй Брэдбери - Канун дня всех святых

– Вот его дом!

Они встали как вкопанные. Дом Пипкина, но в окнах что-то маловато тыкв, не хватает кукурузных снопов на веранде, призраки не таращатся сверху сквозь темные стекла комнаты в башенке.

– Вот те на, – сказал кто-то, – а что, если Пипкин заболел?

– Какой же Хэллоуин без Пипкина?

– Никакой не Хэллоуин, – застонали они.

И кто-то запустил в дверь Пипкина дичком, который отскочил с глухим стуком, словно кроличья барабанная дробь о дерево.

Они подождали, беспричинно опечаленные и озадаченные. Они думали о Пипкине, о Хэллоуине, который грозил превратиться в гнилую тыкву с огарком свечи, если, если, если… с ними не будет Пипкина.

Ну же, Пипкин. Выходи, спасай положение!

Почему они ждали, переживая из-за одного маленького мальчугана?

Потому что…

Джо Пипкин слыл самым незаурядным мальчишкой на свете. Кто еще мог так неподражаемо свалиться с дерева и рассмеяться над самим собой? У кого хватило бы благородства на беговой дорожке, чтобы споткнуться и упасть при виде безнадежно отставших товарищей, дождаться, когда они подтянутся, и пересечь финишную ленточку вместе с ними? Кто еще мог с таким азартом облазить все зловещие дома в городе и рассказать про них остальным ребятам, чтобы отправиться ватагой бродить по подвалам и карабкаться по плющу на кирпичные стены, орать в печные трубы, писать с крыш, гикать, улюлюкать и обезьянничать? В день, когда Джо Пипкин появился на свет, со всех бутылок с шипучкой и газировкой сорвало крышки и пчелы жизнерадостно набросились на цветущих сельских девиц. В дни его рождения посреди лета озерная вода выходила из берегов и откатывалась, увлекая за собой волну бултыхающихся мальчишек под громоподобный хохот.

На рассвете, лежа в постели, ты слышал постукивание птичьего клюва в окно. Пипкин.

Окунаешься с головой в утренний воздух лета, прозрачный, как ледниковая вода.

В росе лужайки цепочка кроличьих следов, где мгновение назад не дюжина кроликов, а всего один бегал то кругами, то наискосок, в безудержном восторге перемахивал через заборы, сбивая верхушки папоротников, протаптывая в клевере колеи, словно рельсовые пути на сортировочной. В траве мильон торных тропок, но где же…

Пипкин.

И тут он восставал из сада, словно беспризорный подсолнух, круглолицый, загоревший в свежих солнечных лучах. Его глаза метали искорки азбукой Морзе:

– Живее! А то кончится!

– Что?

– День! Миг! Шесть утра! Окунайся в него с головой!

Или же:

– Лето ! Оглянуться не успеешь, и бац – нет его! Шевелись!

И он нырял в подсолнухи и выныривал среди луковиц.

Пипкин, ах, бесценный Пипкин, самый лучший и восхитительный среди мальчишек.

Как он умудрялся так быстро бегать – уму непостижимо. Тенниски у него обветшали, окрасились зеленью лесов, по которым он носился, побурели во время прошлогодней уборки урожая в сентябре, замарались дегтем от беготни по причалам, где швартовались угольные баржи, пожелтели от собачьих неожиданностей, занозились от лазанья по деревянным заборам. Одежду он заимствовал у огородного чучела и давал поносить на ночь своим собакам для прогулок по городу, после чего на ней оставались обкусанные манжеты и следы падений на седалище.

Шевелюра? Его волосы кинжально щетинились во все стороны, как у дикобраза. Уши – чистейший персиковый пушок. Ладони в рукавицах пыли пропахли эрдельтерьерами, перечной мятой, персиками, уворованными в сельских садах.

Пипкин. Сгусток быстроты, запахов, мускулов, воплощение всех мальчишек, которые когда-либо бегали, падали, вскакивали, снова пускались бежать.

Никто никогда не видел, чтобы он сидел смирно. Никто не мог припомнить, чтобы он просидел в школе на одном месте дольше часа. Он заходил в школу последним и первым вылетал из нее как угорелый со звонком.

Пипкин, милый Пипкин.

Кто еще умел так петь йодлем, дудеть в дудочку-казу́ и ненавидеть девчонок больше всех мальчишек, вместе взятых?

Пипкин – его рука у тебя на плече и повествования заговорщическим шепотком о великих деяниях, совершенных за день, служили оберегом от всего мира.

Пипкин.

Господь вставал спозаранку, чтобы полюбоваться, как Пипкин выходит из дому, словно человечек на флюгере. Там, где Пипкин, там всегда отменная погода.

Пипкин.

Они стояли перед его домом.

Дверь распахнется настежь в любую секунду.

Пипкин выскочит в облаке дыма и пламени.

И вот тогда Хэллоуин начнется ПО-НА-СТОЯЩЕМУ!

Ну же, Джо, о-о, Пипкин, шептали они, давай!

Дверь приоткрылась.

Пипкин вышел.

Не вылетел, громыхнув дверью и сотрясая всё вокруг.

А переступил порог.

И спустился навстречу друзьям.

Не бегом. И без маски! Где маска?

А переставляя ноги, почти по-стариковски.

– Пипкин! – вскричали они, чтобы прогнать свое волнение.

– Привет, банда, привет, – отозвался Пипкин.

Его лицо побледнело. Он попытался улыбнуться, но взгляд у него был настороженный. Он держался за правый бок, словно от боли.

Все посмотрели на его руку. Он отнял ее от бока.

– Ну, – сказал он без особого восторга. – Мы готовы?

– Да, но у тебя не слишком готовый вид, – сказал Том. – Ты заболел?

– Это в Хэллоуин? – возмутился Пипкин. – Ты что, шутишь?

– Где твой костюм?..

– Идите вперед, я вас нагоню.

– Нет, Пипкин, мы тебя подождем…

– Идите, – медленно повторил Пипкин с мертвенно-бледным лицом, опять держась за бок.

– У тебя живот болит? – спросил Том. – Ты родителям сказал?

– Нет, нет, нельзя! А то они… – Слезы брызнули из глаз Пипкина. – Это пустяки, говорю же вам. Послушайте. Ступайте в сторону оврага. К Дому с привидениями. Ладно? Там встретимся.

– Поклянись.

– Клянусь. Вы еще моего костюма не видели!

Мальчишки собрались расходиться. Уходя, они брали его за локоть, стукали легонько в грудь или проводили костяшками по подбородку, имитируя потасовку.

– Ладно, Пипкин. Раз ты уверен…

– Уверен. – Он оторвал руку от бока. Лицо на миг приняло такой цвет, словно боль прошла. – На старт! Внимание! Марш!

Стоило только Джо Пипкину сказать: «Марш!» – все сорвались с места.

Побежали.

Полквартала они пробежали задом наперед, чтобы видеть, как Пипкин машет им рукой.

– Поторопись, Пипкин!

– Я догоню! – Закричал он издалека.

Ночь поглотила его.

Они бежали, а когда оглянулись, он исчез.

Они ломились в двери. Орали: «Пакости или сладости!», и бумажные коричневые пакеты стали наполняться сказочными сластями. Они бежали вприпрыжку с губами, запечатанными розовой жвачкой и красным воском, озарявшим их лица.

Но все, кого они встречали в дверях домов, выглядели двойниками их мам и пап, отлитыми на шоколадной фабрике. Словно они из дому не уходили. Слишком много доброты излучали окна и парадные входы. А им-то хотелось услышать драконий рык из подземелий и стук в крепостные ворота.