Виталий Сертаков - Рудимент

— И что ты предлагаешь? Чтобы я за три минуты ее форточки заткнул?! Врачи с ней четырнадцать лет не могли справиться, а я кто такой, чтобы лезть в ее извилины?

Привлеченный шумом, Роби оторвал глаза от пола. На нетренированных предплечьях Баркова вздулись вены, но он продолжал удерживать девушку. Леви трясся, обхватив себя руками. Я чувствовал, что сам нахожусь на грани истерики.

Внезапно матовый диск луны выскользнул из дымной прорехи, и всю нашу могучую кучку словно окатило жидким серебром. С необычайной остротой я ощутил окружавшую нас бездну враждебности. Враждебностью проросла не только уснувшая Крепость, но и мир за ее пределами. Все трое смотрели на меня, свет луны отразил блеск зрачков. Слюнявый малыш Руди, бледный как смерть апостол и шатающийся от усталости Барков. Три забытых, никому не нужных выкидыша равнодушного спрута, три икринки, унесенные сквозняками. А спрут, шевеля асфальтовыми щупальцами, уплывает все дальше, он плевать хотел на детишек…

Те пару секунд, пока ночное светило опять не спряталось за тучи, вестибюль просвечивал насквозь. На оба крыльца накатывались волны угрюмой тропической растительности, а далекая решетка спасительного тоннеля сверкнула сквозь кусты, как ухмылка кашалота. Нам предстояло выломать стекло и пройти, как минимум, тридцать метров по ночному лесу, а затем спуститься в безжизненный тоннель… — Посади ее ко мне на колени! — сказал я. — Сажай, не бойся. Леви, приоткрой ей лицо и подержи сзади, чтобы не упала. Барков, не стой, как жираф, посмотри, что с дверью. Если не сумеешь освободить ролики, отправляйся в кухню, за инструментом…

Потом я постарался отключиться от всего и сосредоточился на Тане. Я не телепат, как Барков. Я не врач. Я добивался только одного: чтобы она уснула и позволила себя нести…

Я говорил и говорил, не повышая голоса, поглаживая ее головку, уткнувшуюся мне в грудь. Я не делал попыток размотать одеяло, чтобы, не дай Бог, не усугубить наше, и без того шаткое, равновесие. Девочка дышала все ровнее, прекратила подергивать плечиками; у меня в глотке давно пересохло, и вообще, первый раз в жизни на меня столь надолго навалили порядочную тяжесть. Я намеревался подать знак Леви, чтобы он прекратил ее поддерживать и вместо этого потянул бы чуток на себя, чтобы освободить мою диафрагму, но…

Оказалось, что мерзавец Леви уснул. Мои потуги, направленные на Танюху, усыпили неблагодарного апостола. А я-то психовал, от чего так тяжко дышится! Сидя у меня в ногах, Леви навалился плечами и своей баклажановой башкой на Танюху, и вместе они припечатали меня к спинке кресла.

Танюхе было вообще не место в нашем корпусе. По всей логике, она не имела никакого отношения к «русскому отделу» и должна была, скорее, содержаться в корпусе «В», там же, где «прописана» Куколка. Ее лечащим врачом была мама Дженны.

Очень может быть, что Танины родители, навещавшие девочку на белом лимузине, еще в южной Клинике, многого не знали о своем ребенке. Но, как и Куколку, ее жалели и перевели на этаж к Леви. Для укрепления коммуникаций…

— Готово! — прохрипел из темноты Барков. — Как она?

В вестибюль ворвались ночные заклинания ветра. Ветер говорил, что нам не следует никуда идти, что мы не прорвемся через парк, что нам никто не рад снаружи…

— Она спит. — Я размотал одеяло, потрогал спутавшиеся, потные волосы японки. На меня дохнуло ее горячим, доверчивым запахом, и на мгновение вспомнилась Куколка, как она сидела на мне верхом…

Нет, нет, только не сейчас!

Я растолкал Леви, Барков поднял девчонку. Апостол запихал в сумку причиндалы малыша, недовольного тем, что его опять оторвали от творческого процесса.

И наша армия выкатилась под дождь.

Впереди блестели зубы кашалота.

Вероятно, Сикорски был прав, когда говорил, что ждет гормональной стабилизации. Во мне многое начало меняться, и порой настолько быстро, что я едва успевала отследить. Отследить и сделать так, чтобы они не заметили. Помнишь, ты дулся на меня, что я меньше с тобой бываю? Я не забывала тебя, я ощущала ответственность за наших детей. Они бы не дали мне рожать, ни в семнадцать, ни позже. Либо отняли бы у меня детей, это точно.

Я ненавижу их.

Питер, помнишь, ты спросил меня, почему в северных широтах нельзя встретить больную полярную сову? Потому что больные животные там не выживают, улыбнулся ты. Слабые погибают сразу, срабатывает закон Дарвина. Питер, милый, а почему мы с тобой должны быть слабыми? Я очень много читала последние месяцы по этой теме. Скажи мне, почему уродливый Сикорски имеет право на двух детей, а мы — нет? Я видела их семейное фото в кабинете, его жена неважно выглядит, у нее явно не в порядке со здоровьем. А мальчишки маленькие, но уже заплыли жиром, как мамаша.

Они больны, Питер, они вырастут, но не смогут улучшить генотип, о котором так печется моя мамочка, в лучшем случае нарожают таких же астматичных близоруких уродцев и сдохнут в пятьдесят от инсульта или гипертонии. При этом они будут кричать — ах, нам необходимы бассейны и тренажеры, чтоб не сойти в могилу раньше времени! А твои предки, Питер? Наркоманы или алкоголики, и таких миллионы.

Вот что я тебе скажу…

Я немножко пьяная, но это не страшно. Всякие там звери весной дерутся за самку, и не от избытка свободного времени, а потому, что хотят иметь самых крепких и здоровых зверенышей. А люди так не поступают, о нет! Люди давно так не поступают, они говорят — у каждого должно быть право на счастье, в этом фундамент нашей демократии, мы не будем возражать, чтобы спаривались наркоманы и заполняли больницы ублюдками с врожденным гепатитом. Мы будем их кормить и растить, и не дай Бог заметить жестокое обращение с этими слюнявыми дебилами вроде Роби! Что вы, демократия на страже!

Пусть растут, пусть писаются в штаны, а захотят, так пусть вступают в брак! Мы же живем в свободном мире, каждый имеет право спариться с кем угодно! Плевать, что они мрут тысячами в Индии или в Африке, мы кинем еще пару миллиардов на прививки, мы пошлем им одеяла и сигарет! Человечество обезумело, Питер! На всякого здорового приходится пара-тройка калек или моральных уродов, которых не спасут никакие модуляторы! Чем это отребье лучше меня, Питер? Они не лучше меня. Я в этом убедилась, когда первый раз покрасила волосы. Я стояла в душевой, разглядывала следы от шрамов и вдруг увидела ошибку доктора Сикорски. Они воздействовали химией, облучением, еще Бог знает чем. Они упустили мозг, человеческий мозг. Обезьяны — не люди, даже достигнув половой зрелости, они не становятся разумными. Обезьяны не способны контролировать организм.

Я поняла там немало страшного, в душевой. Благодаря модуляторам «прямого синтеза» они вырастили мне вторую селезенку, желчный пузырь, еще кое-что. Все новые органы впоследствии рассосались, просто в них не было нужды. Им хватило ума не трогать мозг, они испугались, когда пришлось переходить на «обратный синтез». Теперь я намеревалась испугать их еще сильнее. Я увидела, что беременна, и поняла, что в ближайший понедельник, во время штатного просвечивания, это увидят все. И тогда я сделала так, чтобы они ничего не увидели. Но этого мне показалось мало, я решила подстраховаться и сделала еще кое-что… Но об этом после.