Виктор Ночкин - Русский космос

– Всевечный многое допускает, чтобы испытать нас, крепость нашего духа, смирение разума. Неисповедимы пути Его, не всякий промысел Его для нас постижим.

– Это я понимаю, но… Муторно мне. Хочу в паломничество отправиться. Дайте соизволение, отче.

Карен встал, поглядел на Тимура – и лицо у офицера было такое, словно ждал именно этого, ждал, чтобы Тим сам сказал.

– Ты правильно решил, – произнес отец-командир. – Потому я тебя, конечно, благословляю. Договорюсь, чтобы разрешили путешествие к Отринутому Изножию. Сейчас в Божий град поезжай, но там долго не задерживайся, пообщайся с близкими, в храм сходи, а после бери билет на монорельс дальнего следования и отправляйся. Путь неблизкий, тебе два моря и пустыню пересечь надо будет, потому не тяни. В дороге никто препятствий чинить не станет, милицейские и губернские пограничники не задержат: дадим везде сообщение, чтоб иеросолдату Тимуру Жилину помогали на пути к Изножию. По дороге пост соблюдай. Очистись. И возвращайся. Многое грядет, Жилин. Важное дело вскоре начнется, очень важное. Ты должен быть готов, и потому вот что сказать хочу: из всей вашей дружины ты душою самый чистый, незапятнанный. И самый чувствительный. Умение сочувствовать, сопереживать ближнему своему, тонко ощущать оттенки всяких жизненных обстоятельств – похвально и Всевечному угодно. Не теряй его, береги. Но в то же время воин Уклада не должен сомнения испытывать. В ответственный момент рука из-за этого дрогнуть может, разумеешь? Значит – не призываю тебя зачерстветь, не призываю намеренно способствовать тому, чтоб душа твоя покрылась коростой, нет; однако же говорю: укрепи сердце свое. Выстрой в себе твердый баланс кротости и решительности.

И вышел, оставив Тимура одновременно в недоумении – и в настроении приподнятом, радостном. Умел отец Карен, невзирая на суровый нрав и неласковость, умел зажечь лучину надежды на что-то лучшее в душе, и даже не лучину, но яркую лампаду.

Наверное, это и помогло организму воспрянуть – уже назавтра Тимур чуть не бегал по больничным коридорам, медсестры удивлялись, а доктора головами качали. Вскоре его выписали. С ребятами после этого повидаться не удалось: все разъехались, прощальная церемония и торжественная литургия по случаю окончания САВКСа давно прошли. Зато в келье на койке Тимура ждала аккуратно сложенная новехонькая форма, а после отец комендант выдал ему диплом и вырезанную из березы коробочку, в которой лежал значок – остроносая воздушная лодка со святой крездой на борту. Тимур форму надел, значок пришпилил, вышел в коридор, где зеркало, стал перед ним… хорош! И на отца похож, как тот на фотографии изображен, что в материной комнате висит.

Непривычно тихо было в здании; залы и просторные коридоры, озаренные льющимся сквозь окна лучистым теплым светом, пусты. Но он недолго в одиночку бродил, потому что вместе со значком выдал комендант билет на пассажирский челн до границы Смоленско-Брянского района, где Тимуру следовало пересесть на скоростную монорельсовую линию. Его ждала Москва.

От вокзала домой пешком около часа, если не спеша. Тим пошел быстро, по дороге вертел головой, оглядывался. Вроде столько раз представлял, как возвратится в Москву, столько раз в мыслях уже шагал по этим улицам… и вот оно – наяву. Все будто прежнее, как в детстве. Кажется, ничего не изменилось: дома мирного серого цвета, асфальт в темных заплатках… те же знакомые места. Те, да не те! И дело, конечно, не в городе – это сам Тимур изменился.

Разве прежде глядел бы он на московские улицы с такой радостью? Нет же, это только теперь, повидав чужие края, Париж да Голливуд, только теперь понял, как спокойно здесь. Ни яркого пятна, ни резкого звука – все исполнено равновесия, все настраивает на мирное раздумье.

Сперва улицы были пустынны, разве что милицейский у перекрестка мнется или мальчишки иногда пробегут. Потом потянулся народ. Окончился рабочий день, тротуары заполнились прохожими. Спешат, торопятся, как и Тимур. Лица у всех спокойные, по-доброму сосредоточенные, без легкомысленных гримас. Родные, в общем, лица.

Вот загрохотал первый монорельс – запустили, значит, к концу рабочего дня, чтобы по домам людей развезти. Кто свернул к посадочным, а кому недалеко – пешком. Тимур тоже мог бы монорельсом подъехать, ему как лицу воинской службы позволено. Но подумал: зачем? Пусть лучше место в вагоне какому-нибудь трудящемуся останется, а универ-солдат Жилин и так дойдет.

Когда свернул с проспекта, сердце забилось чаще. Захотелось скорей, скорей шагать. Едва не вбежал в подъезд, взлетел на третий этаж и замер перед дверью, до последней царапинки знакомой. Поднял руку… опустил. Надо же, как сердце заколотилось! Тихо постучал, вместо того чтобы на кнопку звонка нажать, и прислушался: в квартире прошлепали неспешно. Щелкнул замок, дверь скрипнула…

– Тимоша!

Мать торопливо загремела цепочкой, бормоча: «Вернулся… Тима! Что ж ты не предупредил, мы же не знали, мы же…» Наконец дверь распахнулась, и универ-солдат Жилин шагнул в темный коридор, в знакомые запахи да в мамины объятия. Выждал немного, отстранил ее и, отыскав в углу помигивающий красный огонек диодной лампадки, поклонился. Уже после заметил, что огонька два – рядом с образом Всевечного иконка святой Екатерины. Катька, значит, повесила.

Мать всхлипнула.

– Мам, ты чего? Все же хорошо.

– Хорошо, Тимочка, хорошо. Это я так… отца вспомнила. Он вот тоже – первым делом красному уголку поклон, а уж после… Ну, идем в комнату, я хоть погляжу на тебя.

Тимуру стало даже немного не по себе. Он представлял себе сцену встречи так и этак, но не ждал, что мама вдруг расплачется – женщиной она была не то чтобы суровой, но строгой, без слезливости. Постарела, что ли?

Ухватив сына за рукав, мать потянула его по коридору, к светлому дверному проему.

– Да погоди, дай ботинки снять! – спохватился Тим. Быстро скинул обувь, бросил на пол рюкзак. – Дед-то как?

– Да как… хорошо дед. – Мать шмыгнула носом. – Он-то тебя вчера вспоминал, говорил, ночью рука чесалась – к встрече. Чует, старый.

– А Катька вспоминала?

– А у Катьки ветер в голове, где ей вспоминать.

– Икону она повесила?

– Так ведь ее святая. Помогает, суженого в дом направляет…

Вошли в комнату. Мать снова взяла Тима за плечи, повернула лицом к окну, а сама отстранилась и с полминуты глядела молча. Потом уверенно объявила:

– Вылитый Иван!

Тим смолчал, только улыбнулся. Очень хотелось в самом деле походить на отца… Тут на шум голосов из своей каморки выбрался дед. Он еще больше высох и ссутулился. Морщины глубже въелись в небритые щеки, только костлявый нос торчит – а так в лице старика все втянутое, сморщенное, ужатое. Поглядел мутными глазами, стащил очки, подышал и вернул на место. Стало малость страшновато: признает ли?