Павел Амнуэль - Час урагана. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 5

Итак, через 60—90 лет…

Через 60 лет люди научатся предотвращать образование катастрофических ураганов и тайфунов.

Через 60 лет биологи сумеют погружать людей в искусственный длительный анабиоз.

Через 70 лет появится общедоступный городской воздушный транспорт.

Через 80 лет люди смогут управлять движением астероидов и комет.

Через 90 лет начнется регулярное экономически целесообразное управление погодой.

А вот каким будет человечество в начале ХХII века. Через 100 лет, по мнению участников опроса…

…на орбите спутника Земли будут построены города с населением более тысячи человек.

…будут взяты под контроль колебания глобального климатического режима на Земле.

…будет обнаружена астроинженерная деятельность других цивилизаций.

…появятся принципиально новые способы передвижения в космосе.

…будет создана искусственная жизнь.

И уж совсем в отдаленном будущем, через 200 лет, как полагают участники опроса, начнутся работы по терраформированию планет. Иными словами, человечество начнет перестраивать планеты по своему желанию, делать их похожими на Землю. Начнут наши потомки, скорее всего, с Марса, потом преобразуют Венеру, спутники больших планет… В общем, человечество займется той самой астроинженерной деятельностью, следы которой в космосе будут обнаружены, если верить участникам опроса, через сто лет…

***

Я рассказал далеко не обо всех результатах, полученных в ходе футурологического опроса. Конкретные даты прогнозов – главный результат, но далеко не единственный. Участники ответили еще на два десятка вопросов, связанных не со сроками, а с принципиальной возможностью того или иного научного или технического достижения. Многие ответы отражают сложившиеся в современном общественном сознании представления о том, какие науки приоритетны в своем развитии, какие направления техники следует развивать в первую очередь, какие конкретные достижения науки и техники осуществятся раньше, а какие – позже. В большей части этот вывод относится к российскому современному обществу, поскольку именно россияне составили основную часть участников опроса, причем часть активную, ту, которая на нынешнем этапе призвана формировать общественное мнение и научно-технические приоритеты. Насколько это так и так ли это вообще – задача для специального исследования, которое, несомненно, будет проведено.

Лида плачет. И хотя она с улыбкой протягивает мне то чашечку кофе, то поджаренные тосты, но я все равно вижу, что она плачет. Она не может понять, что со мной, – я знаю, что стал совершенно другим после возвращения. И ничего не могу объяснить. Ничего.

Я молча допиваю кофе и выхожу на балкон. Наша квартира на последнем этаже, а дом – тридцатиэтажка – самый высокий в городе, и я вижу, как на территории Института бегают по грузовому двору роботы-наладчики. В машинном корпусе ритмично вспыхивают лампы отсчета – кто-то сейчас стартует в прошлое. Дальше пустырь, там только начали рыть фундамент под новый корпус для палеонтологов. На окраине города, за пустырем, у подъезда Дома прессы полощутся на ветру разноцветные флаги, и выше всех – флаг ООН. Толпу у входа я не могу разглядеть, но знаю, что она уже собралась, и знаю зачем. Я не пойду туда, я никуда не пойду, буду стоять на балконе и ждать, когда Лида соберет посуду и уйдет к своим биологам. И тогда… Что? Я еще не знаю, но что-то придется делать.

У меня всегда была слабая воля. В детстве я слушался всех и подпадал под любое влияние. «Валя очень послушный мальчик», – говорила мать с гордостью. Не знаю, чем тут можно было гордиться. Отец учил меня не подчиняться обстоятельствам. Я плохо его помню – он был моряком, ходил в кругосветки и наверняка в детстве не слыл таким пай-мальчиком, как я. Учился я отлично, потому что подпал под влияние классного наставника.

Когда после школы я подался в Институт хронографии, никто не понял моего поступка. А я всего лишь находился под сильнейшим влиянием личности Рагозина, о чем никто не догадывался, и потому мой поступок был признан первым проявлением самостоятельности.

С Рагозиным я познакомился только на втором курсе, до этого лишь читал запоем его книги и статьи. Они-то и поразили меня и заставили сделать то, чего я и сам от себя не ожидал. Рагозин, не подозревая того, воспитал во мне мужчину. Вряд ли он предвидел такой педагогический эффект от своих сугубо научных и совершенно лишенных внешней занимательности публикаций.

Рагозин! Маленький, щуплый, морщившийся от болей, он уже тогда был тяжело и безнадежно болен, – создатель хронодинамики – подавлял одним своим взглядом. Ему бы родится в Индии, заклинать змей и гипнотизировать толпу на площадях. Основы хронографии мы знали, как нам казалось, не хуже его самого, потому что сдавали каждый раздел не меньше десятка раз. Только абсолютно полное понимание – и тогда пятерка. В противном случае только двойка. По-моему, Рагозин и жил так, деля весь мир на две категории, два цвета. Хорошее и плохое, белое и черное. Хронодинамика и все остальное. Он был мечтателем, романтиком. Его выступления перед нами, шалевшими от восторга, невозможно описать. Это надо было видеть и прочувствовать. И надо было видеть и прочувствовать то время, время моей юности.

Первые машины времени были громоздкими, как домны, лишь две страны – СССР и США – владели ими, слишком велики оказались затраты. После каждого заброса на страницах газет появлялись фотографии и подробные отчеты. Библиотека Ивана Грозного. Петр Первый на военном совете. Линкольн и борьба за освобождение. Хронографы стали, по существу, огромными проекционными, где в натуре оживала история.

Путешествия во времени сродни первым полетам в космос, только значительно более понятны для всех и потому более популярны. Но никто никогда не выбирался из машин времени в «физический мир». Никто еще не примял в прошлом ни одной травинки, не обменялся с предками ни единым словом.

Как-то мальчишки спорили на улице. Я проходил мимо и услышал. Один уверял, что изменить прошлое можно, но есть конвенция, запрещающая делать это. Другой был убежден, что влиять на прошлое невозможно в принципе. Я подумал о том, как быстро формирует время новые взгляды. Между тем конвенцию ООН о запрещении навеки какого бы то ни было влияния на Прошлое принимали уже после смерти Рагозина. Незадолго до смерти учитель заложил первый камень в здание Института времени – того, что стоит в центре города, в котором сейчас размещаются только службы управления. А ведь двадцать лет назад там находились инженеры, разработчики, технологи и мы – операторы.

Машины времени и сегодня очень дороги – дороже самого современного космического корабля. Даже размеры удалось уменьшить лишь незначительно. Забираясь в кабину управления, я всегда ощущал себя винтиком, выпавшим из какой-то несущественной детали. Я был обвешан датчиками, окружен экранами, привязан к креслу, о том, чтобы выйти в физическое прошлое, и речи не было. Но видеть, слышать все происходившее сто, тысячу лет назад – это ни с чем не сравнимо. Ни с каким полетом в космос. Ни с чем.